Начитавшись в детстве романтических новелл, юность представляется чем-то вроде розового пастораля с бесконечными любовными похождениями, идиллическими пастушками и английскими парками. Утопая в море любви, зубами хватаешься за гранит науки и, лелеемый разномастными феминами, грызешь его ради развлечения. Но романтические грезы терпят крах в любую эпоху и в любой точке Земли. Жизнь хватает за горло кого недостатком средств, кого – требованием исполнения своего долга и предназначения, кого – холодным непониманием окружающих, выписывая волчий билет неадекватности. Моя эйфория, связанная с поступлением в университет, длилась недолго. Проза жизни, бегство от которой является моим основным инстинктом, быстро настигла меня и в такой на тот момент достаточно элитарной обители, как Московский Университет. Дело не только в том, что мое романтико-пассеистское мiровосприятие невозможно было привести хоть в какое-то соответствие с окружающей действительностью, а в том, что ожидания априори оказываются сладостнее свершений. Природа юности такова, что она не может обойтись без чувственно-эмпирической экспансии. И когда горизонты этой экспансии по объективным причинам схлопываются, ее развитие происходит по вертикали, интериорно, неизбежно окрашиваясь в метафизические оттенки. Приходит понимание, что единственный способ постичь открывающиеся бездны и высоты – это творческое, художественное осмысление того скудного опыта, который жизнь удосужилась предоставить. И вот, здание университета превращается в устремленный в небо Schloss Neuschwanstein, вокруг шпиля которого под музыку Вагнера мятутся валькирии, а в окрестностях бродят рыцари Круглого Стола, занятые решением метафизических вопросов, не терпящих отлагательств.

 

1 октября 1990 года. Туманным утром я прошмыгнул от остановки 34 троллейбуса через сквер ко входу в ГЗ. Поверх волн тумана, в которых распространялось сырое и пряное благоухание опавшей листвы, солнце озаряло верхушки яблонь и дубов, памятник отцу-основателю. Уже много сотен раз я заходил в это здание, но сейчас все равно было волнительно. Впервые я это делал в статусе студента, имеющего прямое отношение к данному архитектурному ансамблю. Провиденциально, первая лекция – метеорология с незабвенным Михаилом Арамаисовичем. А ведь кто-то на нее не попал, опоздав на несколько мгновений и повиновавшись его краткому и негромкому «Назад». Для кого-то студенческая жизнь началась на пол-пары позже. Влюбленный в Небо, я выбрал себе стезю, имеющую к нему как можно более непосредственное отношение. Лекции по метеорологии – это то немногое, что я посещал регулярно.

 

Также невозможно было пропустить семинары по вышке с уморительно-харизматичным преподом Пасиченко (кто знает – тот поймет). Но в целом, я быстро преисполнился сплина и стал вести рассеянно-развратный образ жизни, в котором доминировали дружеские попойки. Уже 3 октября меня выудили с лекции по гидрологии студенты 2 курса во главе с веселым потомком баронов Энгельгардтов, Женей Штанге, – пить за объединение Германии. Чтоб выпить за это радостное событие, пришлось почему-то ехать в Матвеевское. Ближе пива не нашлось. Так день за днем благочестивый настрой приобщаться позитивистской схоластики наших дней убывал и сходил на нет, а отвлечения становились все чаще. Увы, это были не шикарные оргии с мамзелями и медведями в духе Долохова (моего любимого героя «Войны и Мира») и Анатоля Курагина (и примкнувшего к ним увальня Пьера), на это у нас не было денег, да и «мамзели» бы не поняли, а так – где-то у метро пива попить и пообщаться.

Примерно такой же образ жизни вел мой друг Андрей Беляков (Ким Ир Сен). Уж не знаю, схожими ли идейными мотивациями он сейчас объясняет свое тогдашнее поведение, но тогда мы мотивами уж точно не заморачивались. Просто так уж получалось, вот и всё. Мой романтизм в духе Людвига Баварского был императивным и не желал оставаться в области отвлеченного. Императив был таков: новые впечатления, куда-то сорваться, что-то начудить, сделать всё не так, повести себя неадекватно и иррационально, а потом хвалиться всем этим на 21-м этаже в курилке или на 18-м, у учебной части.

 

Посему моя университетская юность – это не радость постижения научных истин, а пьяные похождения, редкие непродолжительные и необременительные любовные связи, вдохновение от которых я тогда сублимировал в новые грезы, а позже – в метафизический настой своих поэтических эссе. Возможно, мне скажут, что я неправ, что надо было вести себя по-другому и не прожигать жизнь подобным образом. А я знаю, что неправ, но это ничего не изменит. Родись я заново – всё повторится как встарь. Я даже смею утверждать, что это был своего рода дендизм. Ибо денди – это тот, кто утверждает легкость бытия вопреки отягчающим обстоятельствам. А уж если к этому прилагаются тросточка и цилиндр – то это просто шикарно.

К началу ноября я узнал, что мой дендизм имеет шансы проявить себя в более подобающем ему ареале с морским климатом, больше напоминающем мой любимый Альбион...

 

К осени 90-го прежде переменчивый wind of change достиг штормовой силы и дул с завидным постоянством. Последняя осень дождями и ветрами безжалостно гасила последние огни на жертвенниках красного Молоха. С мрачным злорадством я наблюдал сгущающиеся сумерки идолов ненавистного режима. Как в питерских дворах-колодцах ветер завывал в черных пустотах моей души, вызывая резонансное звучание ее самых отчужденных и расстроенных струн. Последняя охра и багрянец, агональные всполохи заката над Финским заливом импрессионистически обрамляли великолепный мрачный декаданс, столь некстати заставший мой облачный рассвет и опаливший своим кроваво-бронзовым свечением мои ангельские крылья. Прециозная муза декаданса кощунственно высмеяла «героические» деяния «дедов и отцов», как и их истерический жертвенный надрыв и превознесла над ними душевный надлом одиноких диссиденствующих поэтов и художников. Отдав себя на волю гибельному вихрю, я жадно вслушивался в музыку сфер – томную декадентскую песенку из фильма «Салон Китти», со вторжениями Цоя, Бутусова и Гэхэна, перемежаемые грассирующим звучанием верленовского стихотворения La langueur.

 

Je suis l’Empire à la fin de la décadence,

Qui regarde passer les grands Barbares blancs

(Белых варваров, заметьте, белых!)

En composant des acrostiches indolents

D’un style d’or où la langueur du soleil danse.

Я – Империя в самой бездне упадка,

Смотрящая на проходящих больших белых варваров,

Слагающая вялые акростихи

Золотым пером, в котором живы отблески томления солнца.