КОНОНОВА Нина Константиновна, ИГ РАН (вып. 1957 г., каф. метеорологии и климатологии).

Когда началась война, мне было уже 7 лет и почти 4 месяца, я была достаточно взрослым ребёнком, чтобы сравнивать предвоенную  и военную жизнь.

Предвоенные годы.

Мы жили в Саратове. Из раннего детства мне больше всего запомнился день, когда к нам в комнату проводили радио, тогда мне было 3 года. С тех пор радио у нас не выключалось. Целый день я была дома одна и слушала всё подряд: рассказы, песни, классическую музыку. Среди песен было много боевых: «Каховка», «На границе тучи ходят хмуро», «Если завтра война». Вечером, когда приходили родители, я шумно кидалась к ним, а мне говорили: «Тише, не шуми, дай послушать «Последние известия». Тогда я не понимала, что в воздухе висела напряжённость, ожидание беды.

В 1940 г. отец устроился на лето на Чапаевский курорт (Саратовская область, Ершовский район) бонификатором. На его обязанности лежала борьба с комарами, разносчиками малярии. Жили мы в служебном домике на территории курорта, а за молоком ходили в ближайшую деревню, в которой со времён Екатерины Второй жили немцы Поволжья. Мне нравились чистенькие белые домики, аккуратные палисадники, а внутри дома удивляла прохлада в жаркий летний день. Отец объяснял, что на ночь открывают окна и двери, занавешивая их сеткой от комаров, а утром закрывают даже ставни, чтобы солнечныё свет и тепло не проникали в дом.

Вечерами на сцене под открытым небом выступали приезжие артисты. Нам, детям, очень нравились концерты, но взрослые нас прогоняли, говоря, что не надо нам смотреть недетские программы. Мы же всё равно находили способ пробраться, чтобы посмотреть и послушать. Рассказы Зощенко, которые тогда часто читались со сцены, мы запоминали наизусть и сами рассказывали друг другу, играя днём на аллеях парка под звуки лирических песен, доносившихся из репродукторов.

Отец по совместительству работал наблюдателем на местной метеорологической станции. Я часто ходила с ним на наблюдения и с интересом рассматривала на метеоплощадке метеорологическую будку, термометры, флюгер, а в помещении на станции - ртутный барометр и тетради для записи показаний приборов. Так началось моё знакомство с будущей специальностью.

Осенью 1940 г. я поступила в музыкальную школу. На вступительных экзаменах пела «Каховку», выученную по радио. Школа была при Саратовской консерватории им. Л.В. Собинова. С самого начала, кроме занятий по специальности, мы посещали сольфеджио и хор. Занятия вели профессора и доценты консерватории. Всё было очень интересно и очень мне нравилось.

Начало войны

Летом 1941 г. мы с отцом опять поехали на Чапаевский курорт. Сначала было всё, как прежде. Но вот однажды утром я просыпаюсь оттого, что в комнате чужие люди, все приглушённо взволнованно говорят, работает радио, и я слышу слово «война». Жизнь начала стремительно меняться. Отдыхающие разъехались, а на их место стали поступать раненые. Курорт превратился в госпиталь. Служебные помещения тоже были отданы под палаты для раненых, а нам предложили поискать себе жильё в ближайшей деревне. Когда мы пошли туда, где брали молоко, то увидели раскрытые двери и окна домов, вытоптанные палисадники, разбросанные вещи. Немцев Поволжья выселили за одну ночь. Отец снял комнату в соседней русской деревне, и я увидела разницу в культуре быта. Она оказалась не в нашу пользу.

Мы, как прежде, собирались на аллеях парка, только радио теперь не пело, а передавало сводки с фронтов, а мы играли в основном в разведчиков. По аллеям возили раненых на каталках из жилых корпусов в лечебные. Артисты перестали приезжать. Теперь госпитальное начальство стремилось использовать нас в качестве артистов. Жена главного врача организовала из нас хор. Мы пели:

Корабли плывут морями

По широкому пути.

Скоро станем моряками,

Нам бы только подрасти. 

Получалось звонко и весело. Нашлись свои чтецы и танцоры, одна семья показывала акробатические номера. Мы почувствовали себя нужными людьми. Времени на игры оставалось немного, зато появились репетиции и выступления, а это куда интереснее. А когда медсестра, ведущая концерт, объявляла «мастер художественного слова» и перед ранеными появлялась маленькая девочка, это стоило трудов, потраченных на выучивание стихотворений и рассказов.

Осенью я вернулась в музыкальную школу, но оказалось, что здание школы отдано под госпиталь и занятия хора и сольфеджио прекращены. Мой преподаватель по скрипке, как и почти все мужчины-преподаватели, ушёл на фронт. Нас распределили по тем педагогам, которые могли вести занятия дома (не всем позволяли жилищные условия). В домах было холодно, занимались в тёплых кофтах и пальто, но пальцы мёрзли и произведения не звучали.

Осенью же к нам приехали из Москвы тетя и двоюродная сестра с сынишкой, родившимся в марте 1941 года. Дело в том, что в Саратов был эвакуирован факультет иностранных языков МГУ, где училась сестра (потом этот факультет стал Институтом иностранных языков им. Мориса Тореза). Муж у неё был на фронте. Сестру я почти не видела: рано утром она кормила сына грудью, сцеживала молоко и убегала в университет, после занятий дежурила в госпитале и приходила домой поздно вечером. Потом ей поручили работать в детском доме с детьми, вывезенными из Испании в 1937 г. Там были и ночные дежурства.

У тёти Лёли была тяжёлая обязанность: рано утром побежать на рынок и занять очередь за молоком, чтобы оказаться одной из первых, иначе молока могло не достаться. Молочницы (а иногда одна молочница) приезжали гораздо позже, так что часа три приходилось мёрзнуть в ожидании их приезда. Было неписанное правило: в одни руки давали только пол-литра молока. Это было правильно, т.к. в очереди стояли только бабушки очень маленьких детей, кому молоко было совершенно необходимо. Тётя Лёля всегда возвращалась с молоком. Мне тоже хотелось молочка, но я была большая и могла обойтись другой едой. Однажды я всё-таки уговорила маму в выходной пойти утром за молоком. Конечно, мы пришли поздно, мёрзли долго в хвосте длинной очереди, но нам ничего не досталось. С тех пор я не думала о молоке и очень жалела тётю Лёлю.

Осенью 1941 г., когда сдали Киев, в Саратов переехала радиостанция «Радзяньска Украина», и каждый день в 4 часа дня раздавалось: «Увага, говорить Радзяньска Украина» и звучали позывные станции, две строчки из песни о Днепре:

О Днипро-Днипро, ты течёшь вдали,

И вода твоя, как слеза. 

Радиостанция передавала те же сводки с фронтов, которые несколько раз в день повторяли по-русски, так что всё было понятно. Звучали также украинские песни. Тетя Лёля выросла на Украине, так что знала эти песни. Потом она мне их ещё раз пела и пересказывала содержание, а я с удовольствием запоминала и напевала сама. 

1942 год

Весной 1942 г. жителям стали давать небольшие наделы земли в пригороде под огороды. Там можно было посадить картошку, свёклу, морковь, лук. Я помню, как готовили картофель к посадке. Из картофелины вырезали только глазки с очень маленьким кусочком мякоти, т.к. остальная часть шла на еду. Глазки сажали на определённом расстоянии друг от друга. Вырастали кустики. Их, как полагается, окучивали, а потом собирали урожай. Осенью привозили овощи домой и хранили прямо в комнате, рассыпав по полу под столом и под кроватью, чтобы не сгнили. У мамы на работе был коллективный огород, на котором надо было отработать определённое количество трудодней на посадке, прополке, поливе, уборке. Мы ездили вместе. Я тоже старалась работать, мне записывали полтрудодня.

Осенью 1942 г. я пошла в школу. Большинство школьных зданий было отдано под госпитали, в том числе и та школа, в которой я должна была учиться по месту жительства. Оставшиеся школы работали в три смены, поэтому начинали мы рано, в 8 часов. Классы были большие, в нашем было 56 человек. Было много эвакуированных с Украины, Белоруссии, Прибалтики, Северного Кавказа. В школе, как и дома, было холодно. Разрешалось сидеть в пальто и писать в варежках, но в варежках было неудобно пользоваться ручкой с пером, которое надо было макать в чернильницу. Варежка становилась грязной и портила тетрадь, а писать хотелось красиво и чисто, поэтому варежки мы снимали. В результате у всех у нас отмороженные руки, и каждую зиму до сих пор кожа на пальцах растрескивается.

Классы отапливались круглой железной печкой, похожей на широкую трубу от пола до потолка. Нянечка приходила рано утром, топила печку дровами, и к нашему приходу она была ещё теплая. Мы прибегали пораньше, чтобы прижаться к печке и погреться хоть немножко. Центральное отопление в домах не работало, разжигали «буржуйки» (маленькие железные печки с выводом трубы в форточку) и то только тогда, когда готовили еду. Надо было ещё суметь достать дров. Тот, кто прибежал пораньше, очень неохотно уступал своё место тому, кто пришёл позже и тоже хотел погреться. Когда в классе не было взрослых, мы, несмотря на строжайший запрет, вытаскивали угольки из печки и съедали их. Та же участь постигала мел, если учительница забывала унести его с собой. Нас потом ругали, вызывали родителей, грозили исключением из школы, но поделать ничего не могли. Наверное, нам очень не хватало кальция.

Кроме печки, в школе была ещё одна радость – кружка (330 г) горячего сладкого чая на большой перемене с четвертушкой сайки (булочка, по размеру и форме похожая на городскую). К тому времени уже давно были введены карточки, по которым купить практически можно было только хлеб. Все мы ходили голодными, особенно утром, т.к. взрослые могли варить еду (в основном пшённую кашу) только после работы. Ради школьных завтраков, на детской карточке были специально выделены 50-граммовые талоны, которые отрезались по одному каждый день.

После школы, кроме уроков, у нас были ещё обязанности: по дому и по общественной работе.

Главная обязанность по дому была покупать хлеб по карточкам на всю семью, т.к. взрослые работали по 12 часов в день, и магазины работали в это же время. Утром, идя в школу, мы занимали очередь за хлебом. Нам на ладони писали номер, по которому мы после школы искали свою очередь. Этот номер нельзя было смыть, поэтому мы тщательно оберегали руку с номером, когда нас перед завтраком посылали мыть руки. Хлеб привозили, как правило, ближе к вечеру, но точного времени привоза не было, так что мы проводили в очереди большую часть дня. Тут главное было – уберечь карточки: не потерять и не дать их выкрасть. Тогда на весь остаток декады (карточки разделялись на декады) все будут сидеть без хлеба. Хлеб можно было взять сразу на 2, а то и на 3 дня. С одной стороны, это было удобно: не надо каждый день стоять в очереди, а с другой – хлеб съедался сразу, а потом надо было ждать дня, когда опять можно будет его купить. Иногда, вместо хлеба, по карточкам давали чёрное жидкое тесто. Надо было бежать домой за посудой, чтобы его взять. Мама пекла из него блины.

Главная общественная обязанность – посещение раненых в подшефном госпитале. Это была приятная обязанность. Во-первых, в госпитале было тепло. Мы сразу переставали кукожиться, расправляли плечи и чувствовали себя свободно. Мы должны были давать концерты, кормить и поить раненых, если они сами не могли это сделать, а также читать письма раненым и писать под их диктовку ответы. Последнее разрешалось только хорошим ученикам, чтобы школа не опозорилась перед родственниками бойцов. Выступать с концертами было интереснее всего. Это была в полном смысле слова самодеятельность. Взрослым некогда было с нами возиться. Иногда родители приносили вырезки из газет, а в основном всё черпали из радиопередач. Научились запоминать услышанное с первого раза. Так выучивали поэму Маргариты Алигер «Зоя» (сначала она называлась «Таня», так Зоя назвала себя, когда попросилась в избу). Если же не находили нужных стихов или рассказов, сочиняли сами, чем очень веселили бойцов. 

Сталинградская битва

Самое трудное время наступило, когда шли бои под Сталинградом. В это время были перебои с хлебом по карточкам, город бомбили еженощно, а то и несколько раз за ночь. В Саратове было два стратегических объекта: крекинг-завод, который снабжал фронт горючим, и завод комбайнов, который в войну выпускал военные самолёты. Объекты были хорошо замаскированы, так что в них ни одна бомба не попала, зато пострадало много соседних домов и дорог. Наш дом находился сравнительно недалеко от крекинг-завода. Были оборудованы бомбоубежища, в которые надо было спускаться при каждой воздушной тревоге. Случалось, только дадут отбой, как опять завывает сирена – новая воздушная тревога. В нашей семье решили никуда не ходить. Ни меня, ни маленького племянника не будили, и взрослые тоже были рядом. Я приходила утром в школу выспавшаяся, а некоторые ребята просто с ног валились.

Во время боёв под Сталинградом выявилась необходимость железнодорожной связи города с тылом, чтобы можно было вывозить раненых. Я видела, как прямо по снегу прокладывали железную дорогу Саратов-Сталинград, по которой вывозили раненых. Моя мама работала врачом на железной дороге и часто уезжала с санитарным поездом под Сталинград. Несколько лет назад я, когда была в музее военных лет в Саратове, узнала, что начальником этого поезда был отец Олега Табакова. 

1943 год

После победы под Сталинградом жить стало чуть-чуть легче: прекратились бесконечные бомбёжки, хлеб по карточкам стал продаваться регулярно, появились даже крупы (пшено, перловая крупа, полтавка (дроблёная пшеница). Вообще-то на карточных талонах были напечатаны все продукты вплоть до сахара, животных и растительных жиров, мяса и рыбы. Просто в магазинах их никогда не было. Я не имею в виду так называемое «особое рабочее снабжение» (ОРС), сеть закрытых магазинов для советских и партийных функционеров, где было всё, но для очень ограниченного круга лиц.

Ещё одна особенность 1943 года – появление на улицах города пленных немецких солдат, сдавшихся под Сталинградом. Они работали бригадами человек по 50, восстанавливали повреждённые бомбёжкой дома и улицы, прокладывали новые трамвайные и троллейбусные линии. Разные люди относились к пленным по-разному. Одни старались улучить момент, когда конвоиры не смотрят в их сторону, и сунуть пленным кусок хлеба. Как правило, это были пожилые женщины. Другие тут же набрасывались на них с руганью за то, что они проявляют доброту к извергам, убившим столько людей и разорившим страну. Позднее, когда в 1975 г. я была в ГДР, мужчины, побывавшие в нашем плену, с благодарностью вспоминали доброту русских женщин.

В 1943 году в селе Елшанка под Саратовом нашли природный газ, и началось строительство  газопровода Саратов - Москва. Затем газ пришёл и в дома саратовских жителей, дома и в школе стало тепло. Вместо керосинок, появились газовые плиты. Кстати, тогда при установке плиты ставился и газовый счётчик, так что плата за газ производилась не с человека, а по количеству истраченного газа.

Осенью 1943 г. нам вернули здание музыкальной школы, и занятия пошли по полной программе: специальность, хор, сольфеджио и музлитература. Мы стали заново знакомиться друг с другом, расспрашивать и рассказывать, как жили эти 2 года. У нас была замечательная учительница хорового пения, Мария Николаевна Тельтевская. Она учила нас петь красиво и дышать беззвучно. Мы пели на 4 голоса: 2 мужских и 2 женских. Разучивали сложные оперные хоры: «Улетай на крыльях ветра» из «Князя Игоря» Бородина и «Славься» Глинки, мальчики пели хор мальчиков из «Кармен» Безе и «Пиковой дамы» Чайковского.

На занятиях по специальности снова можно было заниматься без пальто и стараться играть красиво, правда, это не всегда получалось. Однажды моя учительница была очень недовольна тем, как я играю, и велела несколько раз повторять одно и то же место. Я повторяла, а потом очнулась на полу. Упала в обморок. Меня подняли, посадили за стол, напоили горячим сладким чаем. Все мы всё-таки были ещё очень голодные.

Кроме музыкальной школы, я занималась в кружке юннатов во Дворце пионеров, а в театральном кружке в это время занимался Олег Табаков. Мы часто ходили на спектакли этого кружка. Помимо всем известных пьес, типа «Красный галстук» С.В. Михалкова, Е.И. Сухостав, руководившая этим кружком, ставила и совсем неизвестные пьесы, например, «Морской охотник» про пионеров, приехавших отдыхать в начале лета 1941г. в пионерский лагерь в Крым и оказавшихся на оккупированной территории, как они сражались с фашистами, прячась в пещерах. 

1944 год

Этот год запомнился мне флажками, которые мы перемещали на политической карте, висевшей в классе на стене рядом с доской. Флажками, сделанными из красной бумаги на булавке, отмечалась линия фронта. На обязанности дежурных по классу было передвигать эти флажки в соответствии со сводками Совинформбюро. У карты обычно собиралось полкласса, все следили за продвижением наших войск на запад. Иногда возникали споры. Кто-то слышал утреннюю сводку, по которой освобождён уже следующий город, а не только тот, куда дежурный ставит флажок. Появилась и известная песня композитора Марка Фрадкина на слова, кажется, Матусовского о победном шествии наших войск. Я слышала рассказ Фрадкина о её создании. Было задание написать песню на освобождение Орла. Пока они писали, уже взяли Смоленск. Надо было писать о Смоленске, а уже освободили Минск. И тогда они решили написать такую песню, чтобы до конца войны хватило. Песня получилась такая:

С боем взяли мы Орёл, город весь прошли

И последней улицы название прочли,

А название такое, право, слово боевое

Смоленская улица по городу идёт,

Значит нам туда дорога, значит нам туда дорога!

Смоленская улица на запад нас ведёт. 

С боем взяли мы Смоленск… 

И так дальше Минск, Брест, Варшаву и кончалось словами «На Берлин!». 

День Победы

Этот день я помню очень хорошо. Занятия в школе отменили, и мы все высыпали на улицу. На улицах было много взрослых, все ликовали, пели, плясали. Пели в основном довоенные песни из кинофильмов с музыкой И.О. Дунаевского. Если в поле зрения попадался военный, его хватали на руки, подбрасывали в воздух, благодарили за победу. Все направлялись к центральной площади. Там тоже пели и плясали, никаких заказных речей не было, слышались возгласы, прославляющие нашу армию и наш народ. Слёз на глазах людей, вышедших на улицу, я тогда не видела, но потом свекровь мне рассказывала, как, когда объявили победу, к ней с плачем пришла соседка и сказала: «Не увидим мы больше наших мальчиков». У обеих сыновья пропали без вести. Мой будущий муж потом нашёлся. Ему повезло. Когда он бежал из плена, то оказался в расположении войск Рокоссовского, а тот берёг солдат и велел всех беглецов зачислить в часть.