ЛАРЬКОВ Сергей Алексеевич, вып. 1967 г. каф. геоморфологии

«Боевое» ранение в пятистах километрах от фронта

             Конечно, эту историю я рассказываю со слов моей матери и старшего брата – свидетелей события, сам я, естественно, по младости, её не помню.

            К началу войны мой отец работал в отделе пропаганды МК партии и в первые месяцы войны призван в армию не был. Наш сосед (помню только его фамилию – Тихий) работал там же. Оба они, однако, в начале войны получили пистолеты и патроны, причем последние – россыпью, вероятно, из каких-то старых запасов. Как потом выяснилось, там были и отравленные, и разрывные пули. В дни «большого московского драпа» (16-17 октября) оба получили повестки в армию, а поскольку им должны были выдать оружие, то полученные в горкоме пистолеты они отдали женам (да, наверное, и сдавать-то их в тогдашнем бедламе было некому). Отцу как-то удалось нас засунуть в эшелон, уходящий на восток, успев «выправить» нам проездные документы до своей родины – села Пушкино в Ладском районе Мордовии, раньше это была Пензенская губерния. С нами поехала и семья Тихих – мать и 15-летний сын Юлька. Моя мама ехала с тремя детьми: моими старшими сестрами, одной было лет 14, другой – лет 10, и со мной – мне «стукнуло» 1 год и 10 месяцев.

            На железнодорожном разъезде нас встретил мой старший брат Володя (сын отца от первого, деревенского брака), было ему, как и Юльке Тихому, лет 15-ть. По дороге к деревне, идя за подводой с нами и вещами, Юлька, по словам брата, с шиком откинув полу шинели (он был в какой-то шинели), похвастался пистолетом, который он выпросил у матери. «У тети Маруси (это моя мама) такой тоже есть». Что такое для 15-летнего деревенского парня оружие, объяснять не надо. Сначала мама категорически отказала, но он «пристал, как банный лист». Измученная долгой (добирались мы дней 10) дорогой, мама поддалась: «На, только отвяжись!»

            Пока мы осваивались в доме незамужней сестры отца, ребята с пистолетами убежали за деревню и устроили стрельбы: по кошкам, доскам (потому, как они разлетались, ребята и догадались о разрывных пулях) и прочим целям. Мы тем временем помылись в бане и устроились есть. Настрелявшись, пришли в избу и парни, усевшись напротив нас. Мама кормила меня, держа на руках перед столом. Охламоны эти решили выяснить, у кого «громче щелкнет». Мой брат был с врожденной тягой к технике, осваивал ее быстро (потом он стал кандидатом наук, полковником, начальником отдела в каком-то «ящике»). Юлька же отличался большой бестолковостью и разгильдяйством (потом, повоевав в Манжурии в 45-м, он стал в конце концов следователем по особо важным делам Прокуратуры РСФСР). Володя выщелкнул обойму, передернул ствол, убедился в отсутствии в нем патрона и «щелкнул». Юлька ничего этого не сделал, просто передернул ствол. Володька смотрел в дуло: «Интересно, что там будет». Раздался грохот, Володьке (всё это по его рассказу) как пламенем полыхнуло по лицу. Через секунду он обнаружил себя лежащим в огороде и ощупывающим лицо – жив ли? В этот момент в избе раздался истошный детский крик, крик ужаса женщин и девчонок и тут же … второй выстрел.

            Володька бросился к своему дому, где его мать накинулась на него с поленом. Село уже гудело: «Дашкин Володька убил Алешкиного Сережку за то, что Алешка бросил Дашку!». Быстро успокоив мать, Володька бросился за фельдшером и с ним побежал к нашему дому. По дороге навстречу им шел ревущий от страха и боли Юлька с матерью, левая его ладонь была укутана пропитавшимся кровью полотенцем. Как потом выяснилось, он, увидев, что курок взведен (как и должно быть у пистолета) в полной растерянности решил его спустить, нажал на спуск, не заметив, что дуло направлено ему в ладонь.

            Родился я в рубашке. Позже, восстанавливая события, ребята вспомнили, что первые два патрона из шести в обойме были разрывными, а два последних – с «желтым ободком», т.е. отравленные. Третий патрон достался мне, четвертый – Юльке, но они-то были обычными.

            Пуля вошла мне в правую щеку, пробила мякоть, и, не задев ни лицевого нерва, ни кости, вышла за правым ухом. Правда, как всякий ребенок в этом возрасте, я был пухлощеким. Позже врач сказал, что такое везение бывает на одного из многих тысяч. Потом пуля царапнула мамину грудь и вошла в стену. Со временем мы ее выковырили, она долго хранилась в семье, но в конце концов затерялась  при очередном переезде.

            Кое-как остановив у меня кровь, мама с фельдшером (председатель уже подогнал подводу) и мной, не отмытом от крови (мама всю жизнь с ужасом вспоминала, как из двух отверстий, в щеке и за ухом, хлестала кровь) понеслись в райцентр Ладу, за 12 километров. Тут еще раз улыбнулось счастье. Каким-то чудом в этом глухом селе осел успевший уйти от немцев из Минска пожилой еврей, профессор, детский хирург. Именно он и удивился моему везению, в лицах изобразив потом маме, что было бы, если бы был поврежден лицевой нерв или раздроблена лицевая кость. Он все сделал по высшему классу, так, что вскоре от раны остались чуть заметные шрамы да небольшая асимметричность глаз: правый был чуть меньше левого. Правда, лет до 12-13 у меня иногда непроизвольно подергивалась правая щека или веко.  Этот же профессор (к стыду своему, я так и не записал по рассказам мамы его фамилию) сказал, что для быстрого заживления раны и устранения возможных осложнений нужно давать мне много сахара. В Пушкино его не было, но мама вспомнила, что в московской квартире остались приготовленные для варки летом варения (мама была, как все украинки, большой мастерицей по нему) несколько килограммов сахара. Вот материнская любовь: без пропусков, через многочисленные КПП и патрули, мама добралась до Москвы и обратно.

            Вскоре мы переехали в город Богородск под Горьким, где в запасном авиационном полку служил отец. Несмотря на все просьбы и рапорты об отправке на фронт, он так всю войну и прослужил в Богородске. Я помню, как я сидел в мамином классе (она работала учительницей), прогулки в гречишные поля за городом, как меня все звали «маленьким Лениным» (я со своими тогда белокурыми кудрями был очень похож на детские портреты Ленина). Хорошо помню известие о победе и висящее в воздухе чувство облегчения у людей (именно не столько радости, сколько облегчения).

            Эвакуационная эпопея окончилась для нашей семьи анекдотично. Папа долго выпрашивал в полку грузовик для перевозки нас в Москву (скарба за четыре года набралось порядочно). Был назначен день отъезда, и мама решила на прощание угостить соседей (а жили мы в доме дружно) пирогами, на которые тоже была большая мастерица. Из давно копившейся и припасенной для такого случая муки было с вечера поставлено тесто. Вдруг рано утром у дома загудел грузовик – грузитесь сейчас же! Был конец июня, жарко, машина тряслась по шоссе – идеальные условия для замеса теста! И оно поперло! Мы не успевали доставать новые кастрюли, даже ведра и заполнять их пузырящимся, аппетитным, с одурманивающим запахом тестом. К Москве весь кузов был заставлен кастрюлями, тазами, ведрами! А приехали мы в Москву вечером того дня, когда был парад Победы и машина с трудом пробивалась по забитым радостными толпами улицам. Пироги уже ели наши соседи по московскому бараку в Алексеевском студгородке (был такой за нынешней гостиницей «Космос»).

            Где-то лежит (сравнительно недавно попадалась на глаза) затертая на сгибах,  с выцветшими чернилами, справка Ладской районной больницы, что такой-то, имя рек, возраст – 1 год 10 месяцев, получил лицевое ранение средней тяжести. Брат долго с иронией советовал мне носить ленточку за боевое ранение. Я же до сих пор, рассказывая знакомым немцам эту историю, говорю, что принял в себя пулю, предназначенную немецкому солдату и грожу затребовать за это у ФРГ пенсию. Впрочем, им мой юмор не понятен, они всерьез хотят мне помочь с пенсией, и я уже не очень стремлюсь афишировать свою «борьбу с немецко-фашистскими захватчиками».

                                                                                 С.Ларьков

 Написано в 2005 г. для проекта радиостанции «Эхо Москвы» «Эвакуация», но проект не состоялся.