СКОКАН ЛАДИСЛАВ, выпускник 1957 г. кафедры экономической географии зарубежных стран, Чехия

Я – чех, 1933 года рождения, „из рабочих“, „из народно-демократической Чехословакии“, студент-стипендиат в бывшем СССР – по воле судьбы – сначала Казанского (1952/53), потом Саратовского (1953/54) географических факультетов, выпускник геофака МГУ 1957 года (по кафедре Исаака Моисеевича Маергойза). [В „допенсионном возрасте“ много лет заведовал кафедрой экономической географии Торгового факультета Пражского экономического института. А в настоящее время работаю на кафедре географии Факультета естественных наук Университета имени Яна Евангелиста Пуркине в Усти-на-Лабе – пока ещë на полную ставку. (В Праге я был бы уже давно грустным пенсионером. В столице теперь „перестарелым“ преподавателям почëта нет.)]

НАЧАЛО. НА ГЕОФАКЕ КГУ (1952/53 гг.)

     После окончания гимназии мне предложили поступить на учëбу в СССР – по спецальности экономика внешней торговли. Конкурс был большой, кандидатов много; успела примерно пятая часть желающих. А перед запланированным отъездом в Москву, сидя на чемоданах, я получил в начале сентября 1951 года письмо из пражского министерства образования: „Чехословакия – по настоятельной просьбе советского правительства – решила передать в этом учебном году подавляющую часть „выделеных нам мест в советских вузах“ молодой Китайской Народной Республике. Рекомендуем Вам поэтому поступить в соответствующий чехословацкий вуз. Шлëм Вам необходимый специальный документ для приëмной комиссии.“ Меня приняли на Экономический факультет Пражского института политических и экономических наук. Через год я снова подал заявление о желании учиться в СССР. Конкурс был ещë строже, но мне опять повезло. Только в пути, в поезде Прага-Москва – меня „морально заставили“ поменять избранную специальность: Пражское министерство просто „фатально“ забыло выбрать стипендиатов в СССР по нескольким специальностям: „Будьте сознательны, спасайте нас от международного «faux pas»...“ – Таким образом я стал, ни с того ни с сего, не внешторговцем, а географом. Следует добавить, что не сожалею об этом...

***

     В Чехии (в Чехословакии) в прошлом – в отличие например от Польши – по сути дела совсем не было русофобии. Он появился только после 1968 года. Ввод войск в августе 1968 года был настоящей трагедией...

     Гитлеровцы, как известно, систематически готовили полную послевоенную ликвидацию славян – и неарийцев вообще – в Средней Европе. Рейхспротектор Гейдрих в своëм секретном выступлении после приезда в Прагу (2 октября 1941 г.) говорил об этом очень откровенно: „Чешскую военную промышленность и квалифицированную рабочую силу необходимо как можно лучше использовать в интересах Германской империи.“ (Маленькая Чехословакия была до войны одним из самых крупных экспортëров оружия в мире!) Чешским рабочим надо предоставить „столько жратвы, чтобы они смогли работать для Рейха“. А уж после войны – выселить их (вместе с поляками, словаками, лужицкими сербами, литовцами и т. д.) куда-то на восток. И „«плохо думающих чехов плохой (т. е. неарийской) расы» – поставить к стенке...“

     Не удивительно, что в мае 1945 года по сути дела весь народ очень радушно встречал своих освободителей. Вряд ли в какой-нибудь другой стране приветствовали тогда российских солдат с таким неподдельным восторгом, как в Чехии...

***

     После прихода к власти, в 1948 году, чешские коммунисты выдвинули категорический лозунг: «СССР – наш пример! С СССР на вечные времена!» Официальная чехословацкая пропаганда систематически характеризовала Советский Союз – тут я совсем не перебарщиваю (!) – как подлинный „рай земной“, как идиллическую, прямо-таки сказочную (!) державу без каких-либо серьезных проблем, как «страну, где наше завтра является уже вчерашним днём» (как писал ещë в 1932 году Фучик). Наши детские, весьма наивные, представления о СССР формировали прежде всего советские кинокартины – "Весëлые ребята", "Кубанские казаки"... Читали мы Фадеева, Симонова, Шолохова, Полевого... Знакомились в гимназии с достижениями Лысенко...

     Не удивительно, что моя первая встреча с советской действительностью, да ещë в Казани – быстро тогда растущем, сложном многонациональном „котле“ («казан» на древнебулгарском, как и на современном татарском, значит «котёл») с бурно развивающейся нефтедобывающей промышленностью – разочаровала меня.

     Политическая и экономическая обстановка в СССР в 1952/53 гг. была весьма сложная. Карточки (в отличие от Чехословакии) уже отменили, но снабжение продуктами было заметно хуже, чем у нас. В марте 1953 года умер Сталин. Люди были подавлены и плакали на казанских улицах. Как жить дальше? Несколько моих советских сокурсников поехали в Москву на похороны; они случайно стали свидетелями кровавой давки в районе Садовой-Самотечной. Жили мы в университетском общежитии на Красной позиции, совсем близко от центрального казанского кладбища, где чуть ли не каждую неделю хоронили милиционеров, погибших от рук бандитов. Убит днëм на центральной улице был даже русский пятикурсник-географ, проживавший в нашем общежитии. [По амнистии (27 марта 1953 г.) из лагерей отпустили 1,2 млн. заключëнных (по большей части, наверное, за грабежи и разбои); и этот элемент хлынул в быстро растущие советские города.] Весной мы узнали, что сталинское «дело врачей» было сфабриковано. Арестован и казнëн был Берия...

     Правда, на факультете я чувствовал себя с самого начала очень хорошо, несмотря на то, что в КГУ попал я по ошибке чиновников московского Министерства высшего образования. Декан – Галим Валеич Фазлулин – очень удивлялся, зачем же меня направили именно в Казань. Моей специальности – экономической географии – в КГУ тогда не было. Пришлось заниматься физической географией. Русский язык я знал относительно неплохо. В общежитии на Красной позиции мне тоже нравилось, несмотря на то, что оно было совсем не шикарное и в нашей комнате жили семь человек – в тесноте, да не в обиде. (Заниматься надо было в библиотеке или в красном уголке.) Ребята относились ко мне хорошо. Но их представления о зарубежных странах, включая Чехословакию, были довольно наивны. В начале они были уверены, что я приехал из очень уж слаборазвитой страны, где никаких своих вузов до сих пор нет. Даже опытный тре-тьекурсник Саша Розенфарб, который родился в Польше и вместе с родителями малышом добровольно, вовремя (накануне войны, спасаясь от холокoста) эмигрировал в Западную Сибирь, подчеркнул, показывая мне фотографию развалюхи на окраине Ишими, в которой они тогда жили: „Дома у нас там пока деревянные, очень плохие – как и у вас...“. И татарские пятикурсники как-то совсем всерьëз спросили, была ли у нас письменность „до народной власти“. (У татар она, конечно, была! И я знал об этом.)

     У меня было на Геофаке КГУ – включая русский – ровно 50 часов занятий в неделю. С языком Пушкина я знакомился на первом курсе по программе для иностранцев-третьекурсников по учебнику для татарской средней школы. Специальных пособий тогда ещë не было. Приходилось заниматься по воскресеньям. Скучать по родным, по Чехии было некогда. С большим удовольствием я слушал лекции, особенно профессора-геодезиста Дубяго и „дедушки Дюкова“ – Ивана Александровича – известного астронома, директора Казанской обсерватории.

     Девушки, составлявшие свыше ⁴/₅ нашей учебной группы, конечно, интересовались зарубежными студентами, но на первом курсе очень уж сдержанно. [„Кровавый закон“ о запрете браков советских граждан с иностранцами (от 18 марта 1947 года) отменили только в октябре 1953 года. (Самая умная и одна из самых симпатичных моих сокурсниц – Н. Л. – работала после окончания университета на кафедре физической географии геофака КГУ. В 60-е годы она участвовала в международном симпозиуме по карстоведению в Чехословакии и познакомилась с моей женой Галиной, сотрудницей Географического института Чехословацкой Академии Наук. Последний раз мы с ней встретились на последнем съезде Всесоюзного Географического Общества в 1991 году в Казани. Замуж она так и не вышла. В девяностые годы – наверное в связи с серьëзной болезнью – ушла в монастырь.)]

     По спецподготовке я получал в КГУ военную специальность – пехотинца. (Но еë в СССР довольно скоро отменили.) Занимался с нами сам заведующий кафедрой – генерал Куропатенко. Говорил он громко, не всегда строго „литературным русским языком“. Когда мы плохо были готовы, называл нас «казанскими сиротами». Но был он фронтовик – душа-человек.

     Питание в университетской студенческой столовой было сначала неплохое. Но зимой снабжение резко ухудшилось. Мясо „исчезло“ совсем. Одни кильки – и всë! Гречку-размазню я не уважал. (А теперь я гречневую кашу – очень люблю!) Появились большие очереди за хлебом. Я стал всë чаще обедать в ресторане Казань. (Стипендия иностранца была относительно большая.) На ужин часто покупал колбасу – для всей комнаты. Татарские ребята варили всегда большущую кастрюлю картошки и перемешивали еë с аккуратно порезанной колбасой. (Картофеля у них был большой мешок. И запасы регулярно пополнялись.)

     Чешское землячество в Казани насчитывало человек двадцать. Самая многочисленная группа училась в КАИ – Казанском авиационном институте. Но были и студенты военных школ.

     Письма из Чехословакии шли тогда около 42 дней. Их в те времена, конечно, проверяли. Но очень уж дешëвые телеграммы получали мои родители через полтора часа. До работников почты в моëм родном городке вначале не доходило, как же можно получить телеграмму раньше, чем она была отправлена. Со временем, конечно, дошло. (Чехословакия находилась в первом, среднеевропейском часовом поясе, Татарстан – во втором, восточноевропейском; но в связи с декретным временем на всей территории СССР надо было прибавить ещë один час...)

     После первого курса меня перевели в Саратовский университет. Там тогда была моя „избранница“-«экономическая география». Но еë через год ликвидировали. И меня „перебросили“ в МГУ.

119991, МОСКВА, ЛЕНИНСКИЕ ГОРЫ, МГУ, д. 1

В самой ранней версии песни «Ленинские горы» есть такие строки:

Сейчас пустынны Ленинские горы,
Но флаги стройки вьются на ветру,
Здесь корпуса взойдут до неба скоро,
Сюда придут студенты поутру.

     Эти времена я, конечно, не помню.¹ В первый раз я туда попал – это запомнилось точно – с экскурсией, сразу после приезда в Москву – 16 сентября 1952 года. Вернее – не совсем „туда“, в здание МГУ, а просто на Ленинские горы, на юго-запад столицы, на высокий правый берег Москвы-реки. Будущим чешским студентам, которые в первый раз прибыли в Москву и должны были разъехаться в ближайшие дни по разным вузам, по разнам городам СССР, решили показать – хотя бы извне – будущий «Храм науки». И, конечно, один из «семи холмов Москвы», откуда открывается интересная панорама столицы. Приехали мы тогда со стороны Киевского вокзала. Улиц по сути дела ещë на было, дороги были не очень хорошие, но величественное здание производило сильное впечатление. Правда, мы заметили его уже несколько дней назад – издали, с поезда (прибыли же на чопском скором в Москву-Киевскую), но это было совсем не то...

***

     Поступив осенью 1954 года на третий курс геофака Саратовского университета, я уже примирился с фактом, что в МГУ мне студентом, к сожалению, не попасть. Когда стало известно, что мою специальность «экономическая география» в СГУ ликвидируют (и будут готовить только учителей географии), доложил об этом в учебный отдел посольства, но о переводе в другой университет и не заикнулся. (Не по скромности: военные в пражском вузе меня готовили на чин офицера-интенданта, в Казани – пехотинца, в Саратове – артиллериста; а на московском геофаке обучали на военных метеорологов-синоптиков. Мне стало ясно, что сдать через год госэкзамен по программе четырëхлетней спецподготовки в Москве я не сумею, и дома меня ждут два года „нормальной“, не очень приятной военной службы.)

     Зимние каникулы я провëл с чешскими друзями в Ленинграде. Погода была скверная, но город очень понравился. На обратном пути зашëл в учебный отдел московского посольства. „Молодец, вовремя приехал,“ приветствовал меня завотделом. И, глядя на моë смущëнное лицо, спросил: „Тебе разве не сообщили, что ты переведëн в МГУ?“ Это была настоящая „молния с ясного неба“. Очень уж „приятная молния“! Заехать за вещами в Саратов, конечно, не трудно. Но беда в том, что у меня не было зачëтной книжки. Казанскую я сдал в КГУ. А новую, саратовскую, мне в деканате так и не сумели – несмотря на мои многочисленные просьбы – за полтора года выдать. (Обстановка на геофаке СГУ была довольно курьëзная.) Преподаватели, конечно, знали о „моей“ проблеме. По ведомостям всë было в полном порядке: зачëты получены, экзамены сданы на пять. Наконец, декан с секретаршей всë же спохватились и оформили мне пустую зачëтку. На еë заполнение я потратил две недели. К трëм преподавателям пришлось заехать на квартиры. Правда, особых проблем не было, все меня, слава богу, хорошо помнили. Но в МГУ я поспел к шапочному разбору – 16 дней после начала летнего семестра. Меня там, естественно, уже не ждали. И свободных мест в общежитии не было. Чех – Пëтр Галоузка – приютил меня дней на десять у себя в комнате, на полу. Наконец, заведующий хозчастью факультета (фамилии его не помню, а звали – Владимир Ильич) сжалился и устроил меня в блок с аспирантом-геоморфологом Карташëвым на 16 этаже зоны «Б». Моя заветная мечта сбылась. Я стал студентом Московского университета...

     Для интенсивной очень качестенной учëбы – это был „рай земной“. А для ознакомления с живой жизню России – „монастырский изолятор“: как и другие «высотки» административно-жилого характера, здание было задумано как дом с замкнутой коммунально-бытовой инфраструктурой (со специализированными факультетскими библиотеками, кинотеатром, почтовым отделением – В-234, предприятиями бытового обслуживания, большими столовыми, продуктовыми магазинами, книжными киосками, поликлиникой и т. д.). Тем самым, студент, войдя 1 сентября, то есть с началом учебного года, в это здание, мог, ни разу не покинув его, жить и учиться в нём – до следующего лета. У каждого входа – вахтëрша, на каждом этаже – дежурная, на каждом лифте – лифтëрша... Слава богу, у меня был относительно богатый казанский и саратовский опыт...

     На четвëртом курсе я получил комнату в блоке Б-1807, по соседству с гидрологом Юрием Кременцовым и его женой Ниной. Юра был фронтовик, умный, исключительно практичный парень, Нина работала в пошивочной мастерской университетского комбината бытового обслуживания. Галочка, моя будущая жена, жила в блоке Б-1819, по соседству с румынской венгеркой немецкого происхождения Ирмой Мярц. (Ирма вышла замуж за венгра и всю жизнь работала на кафедре физгеографии Будапештского университета. Мы часто посещали друг друга.)

     Несмотря на то, что экономгеограф, я любил заходить в Музей землеведения, занимающий семь последних этажей высотки МГУ. (Из его окон открывается чудесный вид на Москву.) Познакомился даже с его директором, „в наши времена“ учëным секретарëм Московского филиала Географического общества СССР, Георгием (Юрием) Константиновичем Ефремовым.

     Занятия на Ленинских горах начинались только с 10 часов утра. Связано это было прежде всего с транспортными проблемами Москвы. Добраться от метро Октябрьская (в наши времена эта станция называлась Калужская) в часы пик до университета было весьма не просто. (Станция метро Университет открылась в 1959 году.) Для общежитейцев это было, конечно, выгодно. Студенты не любили подыматься слишком рано. Правда, вертикальный транспорт тоже иногда барахлил. Но взбежать по лестнице с 18 этажа общежития на 18 этаж корпуса «А» (итого 6 этажей, так как они отличаются по высоте) в течение пяти минут было не так уж трудно.

     Уровень лекций и семинаров на геофаке МГУ был поистине высокий. С одним, пожалуй, исключением - педагогики. Даже диамат и истмат можно было – в период начинающейся хрущëвской оттепели – слушать с удовольствием. А вот к начëтническим, догматическим „конструкциям“ преподавателей педагогики я чувствовал отвращение. И не я один...

     Методика преподавания географии – это было совсем другое дело. Читал нам еë на четвëртом курсе „дед“ Баранский. Николаю Николаевичу было тогда лет семьдесят пять, предпочитал он читать лекции сидя, говорил громко, без бумажки, с очень многими и очень интересными отлонениями от главной темы. Любил резко критиковать работу разных географических учреждений, постоянно закуривая папироски во время лекций. Слушать его приходили даже разные „посторонние“ студенты. А семинары Баранского по географии городов проходили, как правило, – регулярно – на квартире Николая Николаевича². Там уж, конечно, доминировали аспиранты (Георгий Михайлович Лаппо и др.); но доступ был открыт и нам, простым студентам.

     Ивана Александровича Витвера и Николая Николаевича Колосовского я, к сожелению, на факультете уже не застал.

     Географию мирового хозяйства нам читал Олег Владимирович Витковский, экономическую географию СССР Пëтр Николаевич Степанов, физическую географию СССР Николай Адольфович Солнцев и Николай Андреевич Гвоздецкий, экономическую географию стран народной демократии Исаак Моисеевич Маергойз. Многочисленная аудитория собиралась, прежде всего, на оригинальных семинарах Маергойза... Любили мы спецкурсы Вениамина Максовича Гохмана по Соединеным Штатам, Виктора Вацлавовича Вольского по Китаю.

     По географии Польши работал „в наши времена“ на кафедре Юрий Викторович Илинич, по Чехословакии Лев Алексеевич Авдеичев, Сергей Прокофьевич Москальков, по Венгрии Владимир Владимирович Бодрин, по Болгарии Эмиль Борисович Валев, по Франции Александр Евгеньевич Слука, по Великобритании Нина Михайловна Польская и т. д.

     Все московские географы-зарубежники занимались в обязательном порядке хотя бы одним иностранным языком – как правило со второго курса, очень интенсивно, в группках по 2–3 человека. Например, Пëтр Сидоров очень серьëзно изучал китайский, Пëтр Галоузка – венгерский. В связи с тем, что меня перевели в МГУ только в половине третьего курса, я был по существу лишëн возможности заняться совсем новым языком. Попросил включить меня в группу немецкого, чтобы хоть восстановить полузабытые знания из чешской „военной“ школы. (В этой группе были три девушки: Галина Круглова, Анна Москаева, Раиса Пименова.) Опытная преподавательница (с большой практикой военной переводчицы) хотела, конечно, узнать, где я в прошлом занимался немецким. После моего чистосердечного признания, что всего-навсего в четырëх классах чешской начальной школы, она не на шутку обиделась: „Ишь, какой нахал!“ Пришлось объяснить ей – по русски и по немецки, что в этой школе, в оккупированном Протекторате Богемии и Моравии, у нас было по семь уроков немецкого языка в неделю и ещë по одному уроку математики и географии – на немецком. – Наконец, мы нашли общий язык.

     Весной мы любили с Галочкой гулять по Ленинским горам, от Университета до склона, обращëнного к реке, расчленëнного оврагами, до смотровой площадки, до лыжного трамплина, до церкви Троицы. Воробьëвы горы стали символом нашей молодости...