Минин А.А.

Втр, 11/05/2013 - 19:31 — Anonymous
 
 
05.11.2013

МИНИН АЛЕКСАНДР АНДРЕЕВИЧ, выпускник кафедры биогеографии 1982 г. , ведущий научный сотрудник Лаборатории антропогенных изменений климатической системы (ЛАИКС) ИГ РАН, доктор биологичексих наук, кандидат географических наук

БУДНИ ВЕРТОЛЁТНОГО СИНОПТИКА

Фронт над Балтикой
 
Поскольку армейскую лямку я еще не тянул, то по окончании университета в 1982 году, невзирая на красный диплом и семейное положение, прямым ходом пошел на два года отдавать долг Родине по своей военной специальности – инженером-синоптиком. По-простому это метеоролог, а еще проще – предсказатель погоды. Направили меня в Прибалтийский военный округ. В полк я пришел с вполне понятной установкой провести ближайшие два года тихо, не высовываться, стараться избегать сложных ситуаций и лишней ответственности. Способствовал этому и мой статус двухгодичника – понятно, что человек временный, значит, должен по определению «косить» от службы, да и какой с него спрос? Это же не кадровый военный, которого можно чем-то прижать. Хотя я, как человек деревенского происхождения всегда с почтением относился к армии (даже была мысль в школьные годы пойти в Нахимовское в память о деде-авроровце, участнике Цусимы) и совсем уж наглеть не собирался. Однако, при всем этом – не отягощаться службой, побольше читать книжек, ездить на Балтийское море, общаться с друзьями и родней в Калининграде и постараться не совсем уж терять два года даром в армейской упряжке, имея в виду желание в последующем заниматься наукой.
Вертолетный полк, на паях с полком истребителей, базировался на бывшем аэродроме вермахта недалеко от Калининграда. Главными в гарнизоне были, конечно, истребители – «элита» авиации, и командиром всей части – командир истребительного полка. В старой части гарнизонного городка в добротных немецких домах с обширными подвалами жили семьи военных, сумевших разными способами попасть в эти миникрепости. Но основной массе офицеров этого сделать не удалось, и они теснились в панельных современных многоквартирных сооружениях в четыре-пять этажей на новой территории городка.
Первое же утреннее построение полка меня несколько смутило и одновременно вдохновило. Я все-таки попал в реальную боевую часть и ожидал известного по фильмам и передачам о Советской армии соответствующего антуража, дисциплины и всяких строгостей. Но командир полка начал распекать экипаж дежурного звена за неготовность к боевому дежурству. Мало того, что накануне экипаж вылетел «по шарам» спустя лишь сорок пять минут после объявления тревоги, так еще и не смогли сбить шары, поскольку пулеметы оказались без боекомплекта, а личное табельное оружие летчики забыли взять. Дело в том, что полк базировался недалеко от западной границы и Балтийского моря. Оттуда, с запада, с воздушными течениями периодически засылались «подарки» в виде съемочной и всякой другой аппаратуры, которая крепилась к воздушным шарам. Поэтому всегда в боевой готовности на аэродроме должен находиться экипаж, который по тревоге за несколько минут должен взлететь, отыскать эти шары и уничтожить. Благодаря западным ветрам шары могли проникать далеко вглубь нашей территории. Причем запускались шары, как правило, в большом количестве, поэтому надо было сбивать все, чтобы не пропустить тот, на котором крепилась аппаратура, а не муляжи. Кстати, «подарки» поступали не только по воздуху: позже знакомые университетские ребята из Калининграда рассказывали, что на берегу моря был обнаружен полуразбитый контейнер, наполненный колорадскими жуками.
– Да, бардака и тут хватает, – удовлетворенно подумал я, поскольку перспектива провести два года в жестких условиях армии после студенческой вольницы поначалу пугала. – Везде, оказывается, люди. Ничего, адаптируемся...
Несколько месяцев я прожил в гарнизонной гостинице, разделяя комнату с командированными летчиками и такими же, как я, ожидающими жилье. Мне, как семейному человеку, комната в принципе полагалась. Но получить ее было трудно, тем более двухгодичнику. Однако повезло с секретарем жилищной комиссии полка. Им оказался старший лейтенант нашей же вертолетной метеослужбы Саня Архипов. Кудрявый, с вихрастым чубом, широкой улыбкой и хорошим чувством юмора, но несколько скандалист по натуре, он знал всех в полку, его голос с утра громко разносился по всему штабу. Саня воткнул меня в какие-то жилищные списки и уже месяца через три я поселился в угловой комнатке площадью около девяти квадратов на верхнем пятом этаже страшненького панельного дома. 
Первое время мне удавалось, не нарушая приличий, несколько манкировать службой. Тем более что метеорологи тоже были «белой костью» в авиации, в отличие от «реальных» технарей, и пользовались некоторыми привилегиями в плане свободы дисциплины. Да и базировалась метеослужба прямо в штабе полка, на верхнем этаже, как раз над кабинетом командира части. Поскольку метеослужба была совмещенной – вертолетчики и истребители сидели вместе, штаты были укомплектованы полностью (пятеро офицеров у вертолетчиков и четверо у истребителей), то суточные дежурства выпадали примерно раз в неделю. Утро начиналось с построения полка, потом тусовка в основной комнате метеослужбы, когда собирались все свободные от дежурства офицеры, а потом – кто как устраивался. Если выпадали какие-то мероприятия – делать нечего, приходилось торчать в расположении части. Если же день обещал быть свободным, то можно было при определенных усилиях располагать своим временем относительно свободно. Чем я и пользовался в дальнейшем, осваивая побережье Балтики от Светлогорска до Зеленограда или собирая крупную нетронутую ежевику возле аэродрома. 
Выпал, правда, на это время не совсем удачный период. Соседи поляки затеяли устраивать демократию (была осень 1982 года), и где-то месяц полк был на военном положении в готовности номер один. Всем, даже мне, выдали табельное оружие, о том, чтобы покинуть расположение части, не могло быть и речи. Но поляки вскоре решили свои проблемы без нашей помощи, и полк вернулся к нормальной жизни.
Обслуживать полеты самостоятельно меня пока не допускали, чему я был весьма рад. Тем более, что пример неудачного начала такой деятельности был перед глазами. Примерно в одно время со мной в метеослужбу истребителей пришел после военного училища молодой лейтенант. Нормальный парень, грамотный в нашем деле, общительный, за словом в карман не полезет, и нам казалось, что пойдет он далеко. С людьми легко сходился, но, как оказалось, не со всеми. На первых же самостоятельных полетах, которые для него случились довольно быстро (его начальник, мелкий, суетливый, вечно чем-то озабоченный капитан Пилипенко долго не церемонился с подготовкой его к этому основному виду работы военного метеоролога), командир настолько жестко «приложил» его при всех, что парень так и не смог психологически оправиться. Об обеспечении полетов дальше даже речи не могло быть, и в скором времени пришлось перевести его из метеослужбы на общественную комсомольскую работу, а потом он вообще исчез из части. То, что командир части может приложить, узнал и я, когда как-то бежал после строевой к себе на метео на ходу расстегивая шинель и наткнулся на него в штабе. За незастегнутую пуговицу получил крепкое, доходчивое внушение и трое суток «губы» (хотя я и из другого полка), куда немедленно и отправился. Мой начальник приложил немало усилий, чтобы вызволить меня из заточения раньше отведенного срока. Если уж за пуговицу так, то что там получил бедолага… Так что его начальник с помощью командира сломали парню карьеру и жизнь, а армию лишили в общем-то хорошо подготовленного и хотевшего служить специалиста.
Хотя у тех же истребителей был и другой пример – старший лейтенант Серега Мушенко, кстати бывший двухгодичник (закончил ленинградский гидромет). Невысокого росточка, пухленький, подслеповатый, мягкий в общении, добрый любитель выпить (с кем только он в полку не выпивал!?). Казалось бы, что тут делает этот интеллигентик? Да еще у истребителей, это не наши дородные и в целом добродушные вертолетчики. С этими на обаянии не проедешь. Но на полетах Серега удивительным образом преображался, превращаясь в громогласного и уверенного в себе метеоролога, который общался с летчиками и командирами на одной волне. Видимо, это чудесное перевоплощение так поражало последних, что Сереге прощалось то, за что другие огребли бы по полной. В полку ходили легенды о его способностях попадать в замысловатые ситуации и благополучно выпутываться из них. Чего стоит история, когда он поддался недолгим уговорам своих бойцов – литовцев «заскочить» по дороге с учений домой, навестить родителей одного из них. Встретили Серегу на хуторе гостеприимно, накормили, напоили (что не сложно, учитывая его малогабаритность), спать уложили. Поскольку бойцам покидать родные края не хотелось (они, как позже выяснилось, тоже неплохо проводили время: ездили на военном зеленом ЗИЛе с огромным кунгом, напичканным аппаратурой, по окрестностям, будоража местное население, и на танцы в соседнюю деревню), Сереге на завтрак подали добрую литовскую самогонку, на следующий завтрак – тоже. Через несколько дней он нашел в себе силы противостоять гостеприимству и отдал команду «на базу». Все ждали, что это путешествие на метеомашине по живописным местам Литвы закончится для Сереги печально – но нет, чудесным образом все рассосалось.
Мой посредственный начальник капитан Мартьянов был офицер нестроевой (сломал ногу при аварии ГАЗ-66 на учениях и сильно хромал), имел грузную фигуру, округлое багровое лицо, зычный прокуренный голос и большой авторитет среди летчиков.  Мне он казался стариком, хотя было ему, наверно, немного за сорок. Он чувствовал погоду и так ее докладывал, в том числе и заезжим начальникам и комиссиям, что ему безоговорочно верили, и он почти всегда оказывался прав, даже если фантазировал из-за недостатка информации или погода немного «шалила», отклоняясь от его прогнозов. Как мудрый мужик он не стал меня сразу «кидать под танк», как истребительный коллега, здраво рассудив, видимо: а что ему со мной делать, если меня тоже «приложат» (тем более кадр после университета, кто знает, что у него с головой…?). На комсомольскую не переведешь, на повышение или в другую часть тоже… 
Я ходил с ним или с Саней Архиповым на полеты около года, набирался опыта, но надеялся, что до конца срока меня так и оставят в покое. Однако тут двухгодичник не угадал. Больничные, отпуска сделали свое дело. В один прекрасный день начальник объявил, что ближайшие полеты будет обслуживать лейтенант Минин самостоятельно. 
Обеспечение полетов – дело ответственное и нервное. Начинается с анализа погоды, состояние которой метеоролог докладывает перед разведкой погоды. Я пришел заранее в комнату полетов, развесил карты.  Матерые вальяжные летчики в летных комбинезонах заполняли комнату, снисходительно поглядывали на юного бледно-красного лейтенанта, но исправно записывали данные о давлении, температуре воздуха, направлении и скорости ветра. Поухмылялись над дежурными фразами о необходимости избегать столкновения с птицами, высота полета которых до … Я уже знал, что в случае предпосылки к летному происшествию или, не дай бог, самого происшествия, разборки начинаются с метеослужбы: ошиблись, не предупредили, не предвидели и т.д. Поскольку все доклады перед каждыми полетами записывались на магнитофон, то приходилось постоянно повторять определенный набор дежурных фраз.
На разведку погоды обычно летал командир полка, либо кто-то из опытных летчиков, командиров эскадрилей. Он докладывал реальную погоду – видимость, высоту нижней кромки облаков, и все, что заслуживало внимания. После приземления разведчика погоды летчики опять собирались, выслушивали его доклад, а затем вновь доклад метеоролога. После этого, если была несложная погода, метеорологу можно спокойно сидеть на КП вместе с руководителем полетов, отслеживать погоду по своей метеостанции, советоваться при необходимости со «старшим товарищем» из метеослужбы округа, который также нес дежурство во время полетов и располагал данными по более обширной территории.
Поначалу мне везло с погодой. Да меня и не посылали на ночные полеты или в сложную погоду. Я уже освоился, и даже начинало нравиться мое положение, уважение боевых летчиков, которые довольно скоро принимали меня как своего. Я уже мог вместе с ними посмеяться над «погода будет обусловлена ложбиной низкого давления…» – «ты лучше скажи, в какой ложбине нам завтра собираться! Ха-ха-ха». 
Долго так продолжаться не могло, и наступил день, когда я нарвался на сложную погоду. Как назло, у летчиков не хватало часов налета в сложных метеоусловиях. А от этого зависели их показатели по летной подготовке и денежное довольствие. До этого почти две недели погода была «простая»: солнышко, легкие облачка, четкая видимость. Поэтому командир полка ходил злой, и задергал метеослужбу вопросами-требованиями: когда придет «нормальная» погода? Мне уже приходилось на учениях однажды помогать летчикам в такой ситуации, когда в абсолютно ясной ночной погоде я передавал в округ «дымку на высоте 150 метров и видимость полтора километра» – что требовалось для налета часов в СМУ (сложных метеоусловиях). Дежурный из округа орал, что по всему округу «миллион на миллион» и какого фига один я передаю такую хрень. Но эту хрень с воздуха исправно давали летуны, поэтому я с чистой совестью передавал ее дальше (когда полеты закончились, я позвонил дежурному в округ и с удовольствием сообщил, что погода у меня резко улучшилась, чем вызвал очередной поток интересных слов в свой адрес). Тем более, что все, в том числе и в округе, знали, зачем это делается. Но это было на другом аэродроме, около города, в режиме учений, дымку можно было оправдать промышленным происхождением (что я и делал). Понятно, что повторять такие фокусы часто нельзя.
В тот день я с утра заступил на дежурство и мне сразу не понравилась карта погоды. Ночью атмосферный фронт прошел Скандинавию и болтался где-то над Балтикой. Поскольку станций в море не было, определить его местоположение было нельзя, скорость его передвижения тоже, видимо, изменилась по сравнению с ночной. Очередная сводка погоды по региону через три часа ясности не принесла. По всей видимости, фронт застрял над морем. Но насколько? И когда он вздумает двинуться дальше, – никакая наука ответить не могла. Такое уже не раз здесь случалось. Прогнозировать погоду, особенно около моря – неблагодарное занятие. Надо иметь либо многолетний опыт, либо чутье, чем я еще не располагал. Оставалось надеяться на информацию с метеостанций региона и в основном северной Европы, поскольку погода шла оттуда. Информация обновлялась каждые три часа. И я внимательно всматривался в синоптические карты, пытаясь просчитать следующие шаги атмосферного злодея.
Время ночных полетов приближалось. Небо было затянуто сплошной облачностью, но видимость хорошая и без дождя. Я подготовил последнюю карту и решительно нарисовал дугу фронта над морем, ближе к своему побережью.
Летчики без обычного зубоскальства расселись по местам. Вошел командир.
    • Товарищи офицеры!
Все дружно встали. Командир, насупившись, быстро прошел к столу.
    • Метео! Докладывайте!
В напряженной тишине я подошел к развешенным картам.
«… погода обусловлена малоподвижным атмосферным фронтом, который расположился над акваторией Балтийского моря. В ближайшие часы мы ожидаем его выход на побережье, осложнение погоды, грозы, кучево-дождевые облака на высоте 100-150 метров мощностью до 3-5 километров, штормовой ветер с порывами до 25 метров в секунду. В сложившихся условиях считаю, что полеты нужно отменить». Последние свои слова я услышал, словно со стороны. Будто это и не я говорил.
    • На каком расстоянии фронт? – прозвучал в звенящей тишине вопрос командира.
    • На запад 50-70 километров. Я фантазировал, но не отвечать было нельзя. Ладно, свое я сказал. Коленки подрагивали, во рту пересохло, но главное было сделано.
– Я лечу на разведку погоды. 
Командир встал и пошел на выход, все тоже вскочили. Я бросился наверх на КП к телефону. Спустя минуту, покряхтывая, поднялся руководитель полетов, Александр Иванович. 
    • Ну что Саня, полетаем?
    • Не думаю, Александр Иванович.
    • Ладно, посмотрим.
Александр Иванович был человеком добродушным и спокойным. Он никогда не кричал в эфир, даже когда молодые (и не только) летчики умудрялись улетать в противоположном от нужного направлении (поскольку граница была рядом, то наши вертолеты иногда вдруг оказывались на «вражеской» территории, что полякам почему-то не очень нравилось). Сейчас он тоже выглядел умиротворенным.
На рулежке показался вертолет командира. На полосе он остановился, лопастей в бешеном вращении совсем не стало видно. С короткого разбега вертолет взмыл в небо.
    • Высота сто метров. Облаков нет, выше сплошная. – раздалось на КП.
    • Понял. – Александр Иванович внимательно смотрел на монитор.
Прошло несколько томительных минут.
– Высота сто пятьдесят метров. Условия норм… - в этот момент в эфире явственно раздался удар грома и громкий треск…- ные. Грозы нет. – Голос командира не изменился. Александр Иванович сидел, опустив голову. Но во всей его позе чувствовалось напряжение. Я лихорадочно думал, сообщать в округ или нет о том, что услышал. Решил, что пока рано: все-таки командир на разведке, не враг же он себе и своим подчиненным…
– Возвращаюсь. Всем собраться в комнате полетов.
Я позвонил своим дежурным бойцам, получил последние данные по погоде и помчался вниз.
Командир был также решителен.
    • Погода нормальная, есть кучевые облака с нижней кромкой сто пятьдесят метров, дождя нет. Потряхивает, но ничего. Видимость 4-6 километров. Опасных явлений погоды не отмечено. 
    • Метео! Докладывайте. – внезапно выкрикнул он.
 Я вскочил и подошел к карте.
    • Теплый фронт в ближайшие час-полтора выйдет на побережье. Гроза, порывы ветра более двадцати пяти метров в секунду. Считаю, что полеты начинать нельзя и об этом буду сообщать в округ – выпалил на одном дыхании.
В комнате повисла тишина. Командир, отвернувшись, смотрел в окно. Затем он медленно повернулся, взглянул на меня и коротко бросил: – В машину. Едем на РЛС.
Радио-локационная станция (РЛС) размещалась около аэродрома. Из окон метеослужбы была видна огромная полукруглая антенна на пологом холме. Станция обслуживала истребителей и вела наблюдения за перемещениями летательных аппаратов, и не только наших, в радиусе нескольких сотен километров. Одного из дежурных, капитана Васильева, я знал хорошо. Это был приветливый человек, с волевым лицом, немногословный. Дежурные РЛС – важные люди в авиации, с ними считаются все, включая командование. И тревожить их по пустякам не мог никто, в том числе и метеослужба (типа: а дайте посмотреть облачность), тем более мы, вертолетчики.
Под землей оказалось просторное помещение, напичканное приборами и экранами.
    • Сиди – бросил командир капитану, когда тот попытался встать. – Покажи, что там над морем творится. Васильев начал крутить тумблеры настройки и через несколько мгновений на экране предстала дуга ярких светлых пятен, протянувшаяся над морем.
    • Ого! – Васильев откинулся в кресле. – Хорошая там облачность.
    • Это же теплый фронт, о котором я говорил! – Я суетливо достал синоптическую карту и начал раскладывать ее на столе. – Видите, идет уже почти вдоль нашего побережья, как я и рисовал!
Совпадение линии фронта на карте и гряды облачности на экране было действительно почти идеальным. Я чувствовал, что свечусь, как эти светлые пятна на экране. Командир хмуро молчал.
    • Ладно, поехали. – буркнул он. Я почувствовал, как огромный груз свалился с плеч, так стало легко и свободно.
Полеты в тот день были отменены.
 
На учениях как на учениях
 
В нашем вертолетном полку очень не любили начальника политотдела. Полк недавно вернулся из Афганистана, летчики участвовали в реальных сражениях, в большинстве своем были при орденах и вполне логично считали себя боевыми офицерами со всеми вытекающими последствиями.
Начальник политотдела подполковник Логинов в Афгане не был, но всегда «был» большим специалистом по политической части. Кроме того, согласно достоверным слухам, его жена приходилась близкой родственницей высокому военному чину в генштабе. Этими обстоятельствами, видимо, компенсировались некоторые недостатки подполковника по своей прямой летной деятельности. Зато по политической линии, по умению красиво, с рокотом в голосе вскрывать пороки сослуживцев ему не было равных. Грешили на подполковника, и не без основания, и по части утечки информации о всех более или менее значимых происшествиях в полку в штаб округа.
Так или иначе, но командир полка подполковник Овчинников не мог считать себя в полку хозяином. Он хоть и имел рост под метр шестьдесят, но лихая фуражка нового образца существенно сглаживала этот недостаток, а орден Красной звезды и год войны в Афганистане давали все основания ощущать себя выше многих штабных крыс. Однако этого не получалось. Служба в мирном Союзе отличалась от лихих военных будней Афгана: здесь по-прежнему «уважаемые» люди имели приоритет перед заслуженными.
… Эти учения проходили по «итогам» конфликта Великобритании и Аргентины за Фолклендские острова. Неожиданной ночной вертолетной атакой англичане в значительной степени обеспечили успех всей операции. Поэтому отработка взаимодействий вертолетчиков с другими родами войск в ночных условиях была, видимо, необходима.
Но начались учения для меня еще с одного испытания. Колонна обеспечения, куда входила и машина метеослужбы, прибыла на место только к вечеру. Узкие немецкие дороги, зажатые бесконечными рядами огромных тополей, не были приспособлены для массового перемещения современной военной техники, поэтому скорость передвижения была очень невысокой. Бойцы едва успели настроить аппаратуру и приняли первую информацию, как приземлились вертолеты и объявили построение. Я выскочил из машины, на ходу просматривая листок с данными о погоде. На улице задувал приличный ветер, рваные облака быстро пролетали на восток.
Я стоял в заднем ряду и рассеянно слушал вводные командира. Машинально поправил фуражку и почесал затылок:
– Метео! Хватит чесаться! – я напряженно вытянулся. – Выйти из строя! Голос командира не предвещал ничего хорошего. Технари заоглядывались и расступились. Я вышел из строя и развернулся. Под взглядами сослуживцев оказалось очень неуютно. 
– Поступило штормовое предупреждение из округа. Ночью ожидается сильный ветер. Доложите, что там с ветром, надо крепить лопасти, или нет. – Командир повернулся ко мне.
Я лихорадочно соображал. Карту погоды видел только рано утром, вроде ничего страшного она не предвещала. К тому же полигон был удален от моря, неожиданностей от него тоже быть не должно. Да и лето, не самая еще пора для сильных ветров. С другой стороны, кто его знает, с дежурным в округе я переговорить еще не успел, и свежей информацией, также как и советом, не располагал. Хотя, впрочем, это ведь наверняка они, синоптики из округа, перестраховываются, шлют штормовые командованию на всякий случай. Я поднял голову и взглянул на строй сослуживцев. Они расслабились и всячески подсказывали решение, корчив страшные рожи в задних рядах и показывая кулаки. Я и сам понимал, что положение у меня хреновое. Можно, конечно, сыграть под дурачка: мол, раз мои метеоначальники предупреждают, значит, так оно и будет, я подчиняюсь. Но сразу понял, что это не прокатит. Скажешь «крепить» – обеспечишь технарей часом-другим тяжелой работы после дневного перехода, когда все уже нацелились на столовую и на вечерний отдых «на природе». А вдруг ветра не будет? Тогда потом вообще прохода не будет. Ребята, конечно, поймут, но все-таки… Скажешь «не надо крепить» – а если ветер будет? Я даже зажмурился.
– Ну, так что – переспросил командир.
Я решительно повернулся к нему. – «Мы в тыловой части антициклона. Ночью температура понизится, контраст с морем станет слабее и ветер стихнет. Других опасных явлений тоже не ожидаю. Так что крепить лопасти не нужно» – отчеканил уверенно и громко. Строй одобрительно загудел.
– Говоришь, значит, не нужно. – Командир на мгновение замолк, глядя на меня. – А мне вот из округа говорят, что надо… А?
– Перестраховываются, товарищ командир!
– Перестраховываются? Да, они это умеют. – задумчиво пробормотал командир. –Ладно. Поверю тебе. Разойтись!
Технари и летчики дружески хлопали меня по пути в столовую, а я тоскливо думал: «Что за служба такая? Почему я должен решать и отвечать? Теперь же всю ночь не засну, ветер буду караулить. А если поднимется – что делать? Тревогу объявлять?! А на кого материальный ущерб спишут? Да что материальный, тут судом пахнет. И не товарищеским офицерским, а самым справедливым трибуналом! И смягчающих заслуг ведь нет, не заслужил еще. Кроме одной, что идиот. Надо было на окружных спихивать. Ну поработали бы технари час-другой, поматерили бы меня. Потом бы с большим удовольствие выпили, выспались и потихоньку бы все рассосалось. И я вроде как выполнял предписания старших, как и положено в армии. Эти еще из округа… Не зря полковые метеорологи их не любят. Туда ведь как попадают: не прижился человек в коллективе метеослужбы полка – куда его? Да как и везде – на повышение. Вот и собираются там такие крендели, которые потом подставляют боевых метеорологов, даже двухгодичниками не гнушаются. Нет бы сразу написали: полеты запретить, лопасти крепить. И все. Так нет, в штормовом, небось, «возможно», «вероятно», «ожидается», а потом пускай метеоролог отдувается. Главное, себя прикрыли.». Но легче от этих мыслей не становилось, слово уже было сказано. Даже ожидающая меня в столовой летная пайка (на учениях все равны – и технари, и летуны!) обычного оптимизма не вызывала.
Ночью я, как и предполагал, дышал свежим воздухом, слушал и оценивал порывы ветра и наблюдал за ночной жизнью полка на учениях. Вот несколько летчиков, явно навеселе, среди был один командир эскадрильи, пытаются пройти через охраняемую вертолетную стоянку и уверяют часового, что им надо. Куда, интересно? Часовой не поддался и пригрозил стрелять. Сработало. Отдельные фигуры мигрируют между столовой и общежитием. В общежитии гудят голоса. Сначала много и громкие, потом все тише и меньше. Ночь затихала, народ успокаивался, отсыпаясь перед новым днем и боевыми задачами. И ветер тоже потихоньку спадал, небо становилось все яснее. Грозные силуэты боевых вертолетов с поникшими лопастями мирно дремали на стоянке в окружении редких часовых. К утру в природе стало совсем спокойно, также как и у меня на душе. Антициклон, одним словом. 
На следующий день в ожидании ночных полетов я бродил по окрестностям. Разного рода войск и техники было собрано множество. В одном месте химики собирали огромную кучу из наполненных какой-то гадостью бочек и затем рванули ее. Невероятно красивый столб дыма в форме гриба вырос над полигоном, и все завороженно смотрели на этот знакомый по плакатам из серии борьбы за мир предвестник смерти. Позже, когда я застрял в густом малиннике с нетронутыми ягодами, грохот моторов и лязг железа заставили выскочить из кустов и бежать к дороге. Треск ломаемых зарослей стремительно приближался, я заметался, не зная, куда бежать, как вдруг прямо передо мной, ломая кусты и деревца, выскочил громадный танк. Он таким показался, потому что гусеница была чуть ли не выше меня.
Танк дернулся и замер. Откинулась крышка люка и появилась белобрысая улыбающаяся голова. – «Чего, парень, испугался?» – Он весело заржал. – «Испортили тебе малину!? Ладно, ты только не задерживайся тут, а то остальные скоро пойдут. Могут и не заметить. Ну, давай, авиация». Крышка люка захлопнулась, и танк рванул с места. Я решил не искушать судьбу и быстро направился в свое подразделение.
Ночь выдалась безоблачной и ясной. Из окон КП открывалась поразительная картина. На высоте более двух километров летали Ми-8 и бросали осветительные бомбы. Ниже по «этажерке» в несколько ярусов летали расцвеченные яркими огнями двадцатьчетверки. По очереди они снижались, выходили на боевой курс и стреляли по мишеням. Вдали над Балтикой вспыхивали огромные сполохи и раздавался отдаленный гул. Там работали корабельная артиллерия и морская авиация. Красота! На гражданке такое не увидишь.... Александр Иванович коротко отдавал команды и принимал отчеты летчиков о поворотах, готовности выйти на боевой курс.
Полеты продолжались уже третий час. Я смотрел в окно на кружащиеся в небе гирлянды из огней – именно так виделись в ночи вертолеты. Как вдруг от одного из них оторвалась маленькая красная точка и помчалась на нас.
– Александр Иваныч! Смотрите! Что это? – вырвалось у меня. Но Александр Иванович и сам увидел эту стремительную звезду. Держа микрофон в руке, он замолк и как-то отрешенно всматривался в окно. Казалось, это продолжалось очень долго. Мы оба, словно заколдованные, смотрели на яркую красную точку в темном небе, и не делали никаких движений. На третьем этаже вышки КП, где находились только руководитель полетов и необходимые специалисты, деться было некуда. С четырех сторон окна и крутая лестница вниз. Да, собственно, в этом уже и не было смысла. Красная искра воткнулась в землю в нескольких десятках метров от КП. Яркая вспышка пронзила темноту, затем раздался взрыв, строение чувствительно тряхнуло, со стороны взрыва лопнули и посыпались стекла.
Александр Иванович поднес микрофон ко рту и металлическим голосом даже не спросил, а потребовал ответа: «Кто пустил НУРС?». Эфир, до этого заполненный голосами, ответил гробовой тишиной.
– Повторяю, кто пустил НУРС? – взревел Александр Иванович.
– Я. – этот голос нельзя было не узнать. Голос начальника политотдела подполковника Логинова.
В следующие полчаса все завертелось. Через несколько минут наверх, пыхтя, поднялся командир. Вроде только-что был в воздухе, а уже тут… Командир старался выглядеть озабоченным, но это ему не удавалось. Лицо то и дело невольно расплывалось в довольной ухмылке.
– Что, политотдел хотел вас разнести? Не попал… Но каков, а? Таак. Это серьезная предпосылка к летному происшествию.  – Он взял трубку телефона и коротко бросил: соедините меня с командующим. С видимым удовольствием командир ждал, но вдруг поменял интонацию и суровым обеспокоенным голосом доложил командующему о происшествии. Положив трубку, он обвел глазами КП и многозначительно протянул: «Вот так-то, товарищ Логинов».
Все в полку ждали последствий. Но их не последовало. Подполковник остался на своем месте, даже выговора не дали. Такие вот будни армейских учений и мирно-боевая действительность тех лет…
 
***
Отношение к службе в армии после университета разное. Кто-то считал это потерей времени и «темпа», другие – школой жизни, а кто-то находит в ней свое призвание. Наверно, у каждого своя правда. Вместе со мной служили бывшие двухгодичники, которые остались в армии, другие собирались остаться. И таких в армии, как оказалось, было довольно много. В те годы на гражданке было неуютно, да и жить особо не на что. Я это ощутил на себе, когда после увольнения пытался устроиться на работу, никто меня особо не ждал, действительно было ощущение определенного «выпадения из потока» и ненужности. Да и зарплата инженера была в два с небольшим раза ниже доходов лейтенанта метеослужбы, что при трех детях было весьма ощутимо. Армия же давала ощущение стабильности и уверенности в будущем. Что касается потери научного «темпа»: до геофака я поступал на биологический факультет МГУ, не получилось, год работал на нижнем складе родного леспромхоза в Архангельской губернии. Потом еще два года армии после университета. Но докторскую именно на биологические науки защитил в 1995, раньше большинства ребят (а может и всех), с которыми поступал тогда на биофак. Так что все зависит от человека. Мне армия не помешала, даже наоборот, дала незабываемые впечатления и действительно определенный опыт общения, принятия и отстаивания своих решений. Совершенно не согласен с мнением, что в армии служат, мягко говоря, ограниченные люди. По башковитости и общему развитию офицеры моей метеослужбы, да и летчики тоже, дадут фору многим университетским выпускникам. Я не стеснялся учиться у них. Вообще метеорологи, что военные, что гражданские, – люди особые и в чем-то похожие. Как иногда говорят в таких случаях, метеоролог – это не профессия, это призвание и образ жизни. Я работал в системе Росгидромета и много общался со специалистами как в Москве, так и в региональных управлениях. И везде это люди приветливые, какие-то участливые и внимательные, готовые всегда помочь, и которые с открытым сердцем всегда принимают своих.

 

…А метеорологам на гражданке все-таки полегче. Ответственность примерно такая же, как в армии, но по ним хоть не стреляют с боевых вертолетов неуправляемыми реактивными снарядами…
 
На фотографиях Александр Минин с женой Татьяной Мининой (в девичестве Носоревой), выпускницей кафедры биогеографии 1981 года. 
 
 

 

ЭКСПЕДИЦИЯ НА ХУДОСЕЙ

Начало

   В Москве весна 1981 года. Понимаешь, что надо дотягивать семестр и сдавать сессию, подводящую черту четвертому году обучения на географическом факультете МГУ, но душой уже далеко вне Москвы. Предстоит очередная экспедиция на реку Худосей, приток Таза. Это на северо-востоке Западной Сибири. Названия, воображаемые картины северных таежных просторов будоражат сознание, в котором все меньше места остается философии или проблемам зоогеографии. Тем более, что опять это отряд Ирины Покровской, ребята уже знакомые по прошлогодней экспедиции на Полуй (приток Оби) и грядущие впечатления можно сопоставлять с прошлогодними.

   Середина мая. "Спихнул" сессию, и не просто, а есть задел на повышенную стипендию. Сейчас главное – получить документы и деньги в учебной части и – в родной уже Новосибирск.

   В составе экспедиции Ирина Покровская (начальник) – аспирантка Института биологии из Новосибирска, Гриша Тертицкий (Гриня) студент педвуза из Москвы, Саша Черенков (в просторечии Черенок) и Саша Звонарев (Звонарь) – биофаковцы МГУ, Любаша Милованова (лаборант) и я, Саня Минин, студент геофака МГУ. Черенков и Звонарев не принимали участия в прошлогодней экспедиции на реку Полуй, и с ними предстоит еще знакомство. Все эти ребята, включая и Ирину, изначально московские кружковцы: КЮБЗовцы (кружок юных биологов зоопарка) или ВООПовцы (Всесоюзное общество охраны природы). Все они – фанатичные любители природы и крутые полевики. Поскольку я родился и вырос в Архангельской губернии, то кружки эти не посещал, но общество таких ребят мне нравилось. Хотя моя деревенская натура иногда не совсем воспринимала некоторую, на мой взгляд, излишнюю демонстрацию ими своей «природности». Например, хождение по Москве в штормовке, а частенько и с рюкзаком.

   Маршрут до места в этом году иной. Летим из Новосибирска до Томска, дальше – Новый Уренгой, Красноселькуп и потом на место. В теории получается неплохо. Но опыт показывает, что проблем опять будет с избытком. Впрочем, проблемы эти уже экспедиционные, в чем-то даже приятные, также как и несколько встреч весны и цветущей черемухи в разных природных зонах за две недели путешествия. В пошлом году я встречал самое любимое событие в году – зацветание черемухи с ее обалденным ароматом – четыре раза, постепенно перемещаясь из Новосибирска до Салехарда!

   Исходя из опыта прошлогодней экспедиции, в этом году везем с собой легкую сборную лодку "Романтика", лодочный мотор и прочий инвентарь, общим весом около тонны. К ним в Красноселькупе добавятся четыре бочки бензина. До Томска летит винтомоторный АН-26, а дальше – только ТУ-134. Вот и первая проблема с перегрузкой экспедиционного барахла на чисто пассажирский самолет.

   …Новый Уренгой в конце мая встретил нас ясным днем и ослепительным снегом. Когда самолет начал снижаться, показалось, что садиться будем прямо в тундру, в иллюминаторе, насколько хватало глаз, расстилался унылый заснеженный пейзаж с редкими невысокими деревцами. Однако после приземления выяснилось, что здесь есть даже новый аэропорт, правда, еще недостроенный. А потому всех пассажиров повезли в старое деревянное здание. Там мы провели несколько дней, ожидая вертолета до Красноселькупа. Ночевали на полу в продуваемом помещении, следствием чего стала поразившая меня ангина. На улице лежал снег, ослепительно сверкавший под весенним солнцем. Сам Новый Уренгой произвел впечатление домами из бруса: меня поразили щели между бревнами, видимые даже с улицы. Как выяснилось, город строился быстро, дома в спешке складывали из свеженапиленного бруса. Со временем он, естественно, стал сохнуть, отдельные деревья начало "вести", и в результате появились такие оригинальные строения.

   Именно здесь мы услышали в случайно подслушанном разговоре двух местных рабочих: "да разве это лес? Это чепыжник". Слово "чепыжник" стало крылатым на время экспедиции (да и позже мы частенько его применяли).

   Красноселькуп – удивительный поселок. Стоит на берегу Таза. Вдоль всех улиц – высокие деревянные мостовые. Только по ним и можно передвигаться. Народ – смешение русских и селькупов. Дорог вокруг нет, все сообщение по рекам и по воздуху. Здесь мы тоже задержались на несколько дней в поисках бензина и вертолета. С местным охотоведом обсуждали предстоящие работы по учетам птиц. Здесь же я познакомился с местными банями, с не самыми приятными последствиями. Мне, как "опытному" банщику поручили ее вытопить. Не учел я одного: в местных банях топят и моются одновременно. Я же, по опыту своей бани в родной деревне, тщательно протопил, закрыл и велел подождать, пока настоится пар. В итоге все в спешке, чтобы не простудиться, мылись «по холодку».

   Был уже самый конец мая. Наконец мы арендовали вертолет, загрузили его, и в конце дня летчики согласились забросить нас на точку. Вещей в салоне было так много, что мы легли на них и глядели в иллюминаторы сверху вниз. Летчики долго смотрели на кучу барахла, прогревали двигатель и делали попытки оторваться от деревянной площадки. Площадка возвышалась среди обширной поляны, снег на которой сошел, но вокруг была грязь и слякоть. Второй попытки быть не могло, потому, как если бы не удалось взлететь, то пришлось бы плюхаться неизвестно во что. Наконец летчики решились. Вертолет как-то особенно натужно загудел, лопасти, казалось, готовы были разлететься по сторонам, тряска усилилась. Вертолет оторвался, повисел некоторое время и плавно полетел вперед. Однако мы летели на высоте нескольких метров над землей и вертолет никак не мог набрать высоту. В какой-то момент даже показалось, что он не в силах это сделать. Наконец земля начала удаляться, а вертолет плавно и натужно пошел вверх.

   Площадку для посадки искали долго. Кружили над районом предполагаемого проведения работ, мы видели, как Ирина показывает пилотам что-то на карте. Внизу расстилалась тайга, покрытая снегом. На реке шел ледоход, и найти ровное место оказалось не просто. Наконец вертолет пошел на снижение. Мы сели прямо возле реки на небольшой выровненный участок низкой поймы. Выгрузка в бешеном темпе заняла немного времени, и вертолет вновь взмыл вверх.

   Только теперь мы могли отдышаться и осмотреться. Уже смеркалось. Когда смолк гул улетающего вертолета, на нас навалилась необыкновенная тишина. Разрезало ее только шуршание льдин, дружно мчавшихся в речном потоке. Уровень воды был на несколько десятков сантиметров ниже верхней части прируслового вала, который отделял нашу площадку от реки. Метрах в двадцати берег начинал слегка повышаться и дальше виднелась стена редкого леса. Это был левый низкий берег Худосея. Правый противоположный берег долины, напротив, вздымался круто вверх на несколько десятков метров и подпирал высокую стену темнохвойного леса.

   Ладно, с местом для лагеря разберемся позже. Сейчас – спать. Закончились наши двухнедельные путевые мытарства, надо начинать экспедиционную жизнь. Мы быстро поставили палатку и подготовили спальники, разогрели на примусе воду для чая. Ирина достала какую-то заморскую бутылку, которую хранила от самой Москвы. Немного выпили за начало "поля", поужинали и легли спать.

   Ночью я проснулся от неясного ощущения тревоги. Прислушался. Снаружи доносился равномерный тревожный гул, сухие трескучие удары. Палатка иногда вздрагивала и начинала вибрировать. Я быстро вылез из спальника и выглянул наружу. Глазам предстала грозная и фантастическая картина. Река, сравнительно мирная и спокойная еще несколько часов назад, под ярким светом луны выгнулась в середине, словно берега сдерживали ее. Льдины неслись на огромной скорости, сталкивались, налезали одна на другую и падали в воду с громкими всплесками. Один растяжной кол был уже почти в воде, отдельные льдины задевали веревку и заставляли вибрировать палатку. Сильный теплый ветер раскачивал деревья.

   Времени на раздумья не оставалось.

   – Подъем! – заорал я, откинув створки палатки.

   Ребята быстро вскочили. Объяснение заняло пару секунд, в следующие мгновения мы бросились таскать вещи на более высокий берег. Никто не говорил ни слова. Все видели нависшую за нами выпуклую спину реки с льдинами и понимали, что может произойти в любой момент. И это случилось тогда, когда мы вчетвером закатывали на возвышение последнюю бочку бензина. Рыхлый и утоптанный нами снег вдруг начал быстро темнеть, маленькие ручейки побежали через прирусловой валик, который защищал нашу палатку от реки, они на глазах становились все стремительней, сливались вместе и вдруг река словно выдохнула и хлынула через вал. Площадка, на которой стояла палатка и лежала груда вещей, покрылась водой и еще через мгновение на нее, толкаясь, полезли льдины.

   Мы стояли и словно завороженные смотрели на реку и на место, где еще несколько минут назад мы спали, а сейчас над ним, сталкиваясь, мчались льдины.

... Оказалось, что наше противоборство с рекой этим событием не исчерпалось. Вслед за ледоходом началось половодье. Вода поднялась, как позже выяснилось, более чем на девять метров. Мы со своей тонной экспедиционного имущества уходили от наступающей воды вверх по берегу. В какой-то момент пошли на то, что тяжелые вещи привязали к деревьям, легкие затащили в развилки сучьев и сами готовились к роли зайцев для деда Мазая. Однако рации не было, и «дед Мазай» ниоткуда появиться не мог, а были мы в 80 километрах от Красноселькупа по воде. Перебираться на легкой лодке с грузом на противоположный берег через разлившуюся бушующую реку, которая бурлила водоворотами и волнами, тащила вывороченные с корнем деревья, тоже было весьма рискованно. Однако природа и на этот раз нас пожалела. Очередным утром мы увидели, что вешка, поставленная вечером у края воды, так и осталась на берегу. Река потихоньку стала отступать...

Зоологи в тайге

   Начались экспедиционные будни. Работа зоологов многим может показаться странной. Дело в том, что мы изучали население птиц и мелких зверушек в зоне северо-таежных редколесий. Это переходная зона между тайгой и лесотундрой. Здесь есть и вполне глухие пихтово-кедровые чащи, и светлые сосновые боры вдоль стариц, обширные болота и участки тундры. Как в любой переходной зоне, здесь большой набор природных условий, а потому разнообразно и население животных. Мы должны были выбрать характерные местообитания и каждый день проводить там учеты птиц и ловить мелкую живность в ловушки.

   Наблюдать птиц в природе сложно, поэтому считают их по голосам. Еще задолго до экспедиции я слушал на магнитофоне голоса пернатых, чтобы потом опознавать их в природе. В новосибирском академгородке мы потратили несколько дней на ознакомительные маршруты с местными знатоками птиц. Кроме того, уже на месте мы ходили несколько дней вместе, определяя птиц. Через некоторое время я был готов и к одиночным маршрутам.

   Часа в четыре утра первым, по традиции, поднимался начальник экспедиции (Ирина). Она разводила костер и ставила чайник. Потом поднимала остальных. Несколько минут уходило на чай и мы расходились по своим маршрутам. Весной в тайге каждый день перемены. Монополия одних видов птиц, прилетевших с юга, сменяется другой, а первые улетают дальше на север, оставив часть своего отряда на гнездование. Утренний хор пернатых с каждым днем становится громче и разнообразнее. Добавляются все новые обитатели, которые торопятся обзавестись гнездом и спутницей – поют ведь одни самцы. И самый разгар этих песнопений приходится на ранние утренние часы, когда все нормальные люди спят... Увидеть певунов в густой кроне трудно, поэтому идешь, опустив голову, и стараешься уловить каждый новый голос. Поначалу это кажется невозможным, но через некоторое время ловишь себя на каком-то удивительном ощущении: ты узнаешь каждую птицу, каждый голос, все они для тебя родные. И ждешь появления нового голоса, чтобы увидеть его обладателя, запомнить характерные черты, зарисовать, а потом определить и в следующее утро уже встречать его как старого знакомого.

   Удивительна северная природа. Можно сколько угодно восхищаться богатством и буйным разноцветьем тропиков, но никакие джунгли по выразительности не сравнятся с суровой лиственничной тайгой, оживающей весной после долгой зимы. Серый послезимний фон вдруг начинает расцвечиваться нежными зелеными тонами. Они становятся все интенсивнее, и вскоре близлежащие сопки покрываются сплошным зеленым покрывалом. Одновременно со сменой цветовой гаммы меняется вся жизнь тайги. Появляются каждый день новые обитатели, которые спешат за короткое северное лето успеть выполнить основную задачу года – оставить потомство. Эта насыщенность и стремительность лесной жизни северной тайги никого не оставит равнодушным.

Прогулка к гнезду лебедя

   Белую шею лебедя я увидел издалека. На фоне заиндевелой еще серо-бурой болотной растительности она возвышалась над болотом ярко и гордо. Увидеть гнездо лебедя! В бинокль показалось, что белая шея рядом, стоит протянуть руку. Но на самом деле метров триста, если не больше. Ранним морозным утром ледяная корка под ногами была довольно крепкой. Я убедился в этом, когда сделал несколько шагов. И кочки, и покрытая льдом вода между ними держали хорошо. Глаза уцепились за грациозную шею и не могли оторваться, а ноги сами легко несли меня вперед. Неподалеку от гнезда я замер и долго восторженно наблюдал за птицей. Лебедь тоже наблюдал за мной, с гнезда не сходил, иногда тихо шипел, да я особо и не старался спугнуть его...

   Вдруг стало тепло. Поднявшееся солнце теплыми лучами проникло через свитер и штормовку, а с заиндевелой серо-бурой коркой началась удивительная метаморфоза. Суровая индевелость вдруг начала сереть и исчезать, появлялись и стремительно росли мокрые пятна, которые объединялись, срастались и образовывали большие лужи.

   Я понял, что происходит что-то не очень приятное. Повернулся назад, сделал несколько шагов по своим прежним следам и шухнул по колено. Лихорадочно метнулся на следующую кочку и ухватился за чахлую березку. Здесь оказалась ледяная жила, нащупывая ее продолжение я прошел несколько десятков метров, потом перескочил на другую. Вокруг болотное существо словно оживало, наливалось водой, дышало и меняло свой цвет. Однако это уже не доставляло мне особой радости: как успеть выбраться на твердую землю?

   С каждым шагом отыскивать на глубине твердую ледяную опору становилось труднее. И наступил момент, когда впереди расстилалось только зыбкое мокрое холодное покрывало... В очередной раз убедился, что в критические моменты голова начинает соображать быстрее. Застегнул пуговицы на штормовке, покрепче натянул шапочку, в вытянутые руки взял ружье и бинокль. Затем лег на мох и покатился. Ледяная вода быстро пробралась сквозь одежду, но только заставила крутиться быстрее. Поначалу я еще пытался выбирать путь посуше, через кочки, но быстро понял, что большой разницы, где кувыркаться, нет.

   Солнце поднялось уже довольно высоко, когда я почувствовал под собой твердую опору. Вода струилась по телу, хлюпала в сапогах, руки и ноги дрожали. До лагеря было около десяти километров. Перед забегом я взглянул на болото: далеко впереди по-прежнему гордо и как-то по хозяйски возвышалась тонкая белая шея...

Один день экспедиции

   Пронзительный, и, как всегда неожиданный, звон будильника прервал какой-то легкий и удивительно приятный сон. Я вскинулся, лихорадочно разыскивая выход в сбившемся вкладыше и расстегивая петли на чехле спальника. Потом, чертыхаясь, рванул из-под себя край марлевого полога. Будильник продолжал звонить громко и нахально. Наконец я выбрался из сложного переплетения спальных принадлежностей, с мстительным наслаждением схватил будильник и уж совсем было собрался шваркнуть им об землю, но в последний момент одумался и ограничился тем, что в сердцах бросил затихший уже механизм на ящик. С громко бьющимся сердцем я откинулся снова на топчан, испытывая невероятное желание зарыться в теплый спальник и досмотреть так прекрасно начинавшийся сон. Ведь еще только пять часов утра, можно еще чуть-чуть поспать! Но уже понял, что не сделаю этого и, проклиная свою долю, начал медленно вылезать из спальника.

   По традиции, как я уже упоминал, первым встает начальник, готовит чай и уж затем поднимает остальных. Но вчера Ирина и Гриня на моторной лодке уехали на северную точку, а Черенок и Звонарь ушли на несколько дней на старицу. В лагере остались только мы с Любашей, и поэтому мне сегодня пришлось первый раз вставать по будильнику.

   Откинув полог, я уселся на топчан и, не открывая глаз, начал ногами нащупывать кроссовки. И только тут почувствовал, что что-то не так, не как обычно. Я перестал шуршать ногами и прислушался: вместо привычной уже утренней птичьей разноголосицы снаружи доносились завывающие порывы ветра и грозный тревожный гул леса. Кажется, учет накрылся, сейчас в лесу медведь над ухом рявкнет – не услышишь. Но чтобы полностью успокоить совесть я все-таки встал и выглянул из палатки. Снаружи было серо и неуютно. Северный ветер резкими порывами вздымал на реке высокие островершинные волны, гнул вершины деревьев, гнал низко над землей рваные белесые облака. Соседняя слабо закрепленная палатка хлопала боками и дрожала, как самолет перед взлетом. Я вдохнул свежий прохладный воздух, взглянул еще раз на мрачный неприветливый лес и с чистой совестью полез обратно в спальник.

   Поднялся я уже после девяти. Погода не изменилась, даже напротив, ветер стал еще сильнее. Любаша в телогрейке и вязаной шапочке кашеварила у костра.

  • Что, соня, проспал всех птичек, – весело закричала она. – Да и кашу тоже, второй раз разогреваю.
  • На законных основаниях, – в тон ей ответил я. – Вся ответственность ложится на стихию.
  • Да уж, хоть комаров всех сдуло, а то совсем житья от них нет.

   Действительно, было непривычно, что комары не лезут в рот, не скапливаются темными пятнами в тарелке. Прикрываясь от ветра, я обстоятельно поел и задумчиво уставился на костер. Делать было нечего. В принципе, конечно, дело всегда найдется, но в этот неожиданный выходной после месяца напряженной работы можно и отдохнуть. Я посидел у костра еще полчаса, разглядывая творение своего строительного гения – чум.

   Признаюсь, идея этого сооружения преследовала меня давно и здесь, в экспедиции, я решил воплотить ее в жизнь. Еще в прошлогодней экспедиции, бывая у селькупов, я внимательно изучал их чумы, но спрашивать ничего не стал. Решил, что должен постигнуть тайны сооружения чумов своим умом. Убедить Ирину было нетрудно, ей и самой было интересно поставить вместо тента что-нибудь поудобнее. Я решил не мелочиться и сразу строить чум побольше. Нарубил здоровых жердей, сделал остов. Получилось очень даже прочно. Но дальше дело пошло хуже. Брезент резать не разрешили, а так он прикрывал только среднюю часть, оставляя большие щели внизу. И хотя наверху дыра получилась тоже довольно большая, но дым от костра через нее почему-то категорически отказывался выходить и плотной завесой скапливался на высоте полутора метров от земли. Сидеть в чуме можно было только на земле, но зато когда комары уж очень надоедали, можно было встать и на несколько секунд окунуться в едкий плотный дым. Чум в основном использовался в качестве склада, хотя я предлагал переселиться в него из палаток и даже высказывал желание самому провести испытания. Но меня отговорили.

   Сейчас я рассматривал чум в поисках возможных улучшений в конструкции и использовании. Но ничего, кроме явной необходимости закрыть чем-нибудь все лишние дыры, не усмотрел. А закрывать было нечем. Я посидел еще немного и понял, что наотдыхался. Быстро собрался, сунул в бездонные карманы плаща несколько банок консервов и отправился к ребятам на озеро.

   Напротив лагеря, чуть ниже по течению впадала в Худосей небольшая быстрая речушка с темной холодной водой. На карте она была обозначена ласковым именем Часелька. В месте впадения в Худосей она вымыла огромный глубокий омут, в котором, по рассказам красноселькупских рыбаков, водились таймени. Но нам попадались только щуки. Поскольку продукты потихоньку заканчивались, вот уже несколько дней после маршрутов я ежедневно ловил их здесь по две на уху. Левый берег Часельки в устье круто обрывался в омут, а правый выполаживался в песчаную отмель. С нее было удобно бросать спиннинг прямо в омут.

   На надувной лодке, которая словно живая трепыхалась и вибрировала под ударами волн, я с трудом переплыл через реку. Осложнялось дело тем, что в такую холодную погоду лодка совсем обмякла и при сильных гребках норовила сложиться пополам. Высокие волны и резкие порывы ветра мешали равномерно грести и пришлось порядком помучиться, прежде чем удалось к ним приноровиться. На другом берегу я затащил лодку в кусты, крепко привязал и двинулся вдоль берега.

   Озеро, где работали Черенок и Звонарь, располагалось километрах в четырех. Вернее, это было не озеро, а старица: когда-то там проходило основное русло реки. И сейчас озеро сохранило сильно вытянутую форму, один берег, низкий и болотистый, отделял его от современного русла Худосея, а другой, покрытый светлым приветливым сосняком, полого поднимался к водоразделу. Это место мне нравилось больше всего, здесь в любую погоду и при любом настроении становилось легко и радостно. Даже дышалось как-то по особому, свободно и широко. Селькупы тоже бывали здесь. Еще в первые дни работы мы наткнулись в лесу на полуразрушенные землянки, а на берегу озера стоял в готовности остов чума.

   Вода в озере темная и прозрачная, как, впрочем, и во всех лесных озерах. Когда я в первый раз решил искупаться и залез в воду, с некоторым страхом почувствовал мягкие прикосновения к ногам, хотя видно ничего не было. Присмотревшись, заметил стайку довольно крупных окуней, шнырявших между ногами. Спины у них были совсем черные и полностью маскировали рыб на фоне дна. Вообще окуней и щук самых разных размеров в озере было великое множество, ловились они иногда на голый крючок. Мне казалось, что лучшего места для работы и отдыха найти нельзя.

   До озера я дошел довольно быстро и без особых приключений. Только один раз, привлеченный громким треском, увидел падающую под порывом ветра огромную ель на другом берегу реки. Словно на замедленных съемках, она величественно и с достоинством рухнула в чащу, ломая подрост и кустарник. После этого я шел возле самой воды, внимательно приглядываясь к возвышающейся сбоку и гудящей стене леса.

   Когда я свернул на лесную тропинку к озеру, стало заметно тише, только скрипели стволы и гудели раскачивающиеся вершины. Звонарь лежал под тентом, завернувшись в телогрейку, а Черенок пытался поджарить на палочках у мечущегося костра черноспинных окуней.

  • Ну ты даешь! – воскликнул Черенков, протирая слезящиеся от дыма глаза. – И не лень в такую погоду?
  • Как там, на большой земле? – протянул Звонарев.
  • У нас все нормально, продуваемся. Да и вы тут, смотрю, времени даром не теряете.
  • Присоединяйся, – бросил Черенков.

   Мы ели пропавших дымом окуней, потом долго, с разговорами, пили чай, наконец, часа через два я двинулся в обратный путь.

... Вернувшись в лагерь, я уселся перед костром строгать черенок для лопаты. Задумал я сделать его с самого приезда, да все никак не попадался хороший материал. А сейчас по пути нашел ровную, без сучков полусухую лесину и придавал ей нужный вид. Любаша сидела по другую сторону костра и чистила картошку.

  • Саня, смотри! – вдруг услышал я сдавленный возглас.

   Я быстро взглянул на нее и понял, что увидела она нечто необычное. Еще не оборачиваясь к реке и пытаясь подготовить себя к любой неожиданности, в доли секунды  перебрал в голове все, что она могла там увидеть. Медведь? нет, у нее не было бы таких глаз, да и визжала бы... Зэк? не то... Что еще? не крокодил же там, в самом деле. Я резко обернулся и замер. Наша единственная надувная лодка, подчиняясь неведомой силе, стремительно мчалась поперек реки к противоположному берегу. Казалось, она едва касается воды, скользя по гребням волн. Неужели не привязал лодку?  – мелькнуло в голове. – Все равно, в любом случае надо ее спасать. Сейчас одеваюсь и иду вниз, пока ее не прибьет к берегу. Но дальнейшие события прервали мои размышления. На самой середине Худосея лодка внезапно остановилась и, медленно разворачиваясь, стала носом вверх по течению. Казалось, стоит она так бесконечно долго, хотя продолжалось это, вероятно, несколько секунд. Внезапно новый резкий порыв ветра туго ударил в лицо, загудел в вершинах вековых елей. Корма лодки приподнялась и начала томительно медленно подниматься вверх. Я искоса взглянул на Любашу и увидел ее бледное лицо, широко раскрытые глаза, с нескрываемым страхом глядящие на реку.

   Лодка, наконец, встала вертикально на нос и на мгновение замерла так, резко нарушая своей неестественной позой привычные представления о нормальном положении вещей. Затем она с шумным плеском опрокинулась вверх дном. "Помпа!" – мелькнуло у меня в голове, и в следующий момент я увидел красноватый бок помпы, вынырнувшей гораздо ниже лодки по течению. "Ну, теперь точно финиш, ее-то будет потруднее найти, чем лодку".

   Но чудеса на этом не закончились. Нос лодки резко дернулся, начал быстро подниматься и вся операция с переворачиванием полностью повторилась. Приняв нормальное положение на воде, лодка развернулась носом к противоположному берегу и вдруг, словно кто подтолкнул, стремительно заскользила по воде. Она летела прямо в устье Часельки. Казалось, там она должна остановиться, но лодка, словно не замечая бурлящего водоворотами омута, а затем встречного течения, продолжала с той же скоростью двигаться вперед. Она прошла так до первого поворота примерно метров сто и, не вписавшись в него, выскочила на песчаный берег. Там она несколько раз перевернулась и замерла, привалившись днищем к кусту ивняка.

  • Что это? – подавленно, будто сама себя, спросила Любаша.
  •  Ну что, ветер, течения и все такое, – бодро ответил я, не отрывая глаз от лодки и подспудно ожидая, что она опять дернется и пошпарит посуху через тайгу. Чертовщина какая-то. Только сейчас я облегченно перевел дух. Теперь, когда ситуация прояснилась и требовались конкретные, зависящие только от самого себя действия, стало как-то спокойней.

   Быстро вернувшись к костру, я сел на чурбак и начал думать. Спасать лодку надо, это аксиома. Поскольку виноват я, плохо закрепив веревку, то и делать это нужно мне, не дожидаясь позора, когда придут ребята (через несколько дней) или вернется Ирина. Кроме того, неизвестно, что будет с лодкой при такой погоде. В любом случае, отвечать за нее придется Ирине, а так подставлять ее я не мог.

   Первая мысль была о плоте, но, взглянув на Любашу, ее бледное растерянное лицо и прикинув возможности, я отказался от этой затеи. Придется рассчитывать только на себя... А матрасы, на которых мы спим?! На море на них спокойно плавают! Я бросился в палатку и вытащил свой матрас. Накачан довольно крепко, выдержит. Я снова бросился в палатку, сбросил верхнюю одежду и надел легкий шерстяной свитер, спортивные брюки с начесом и теплые носки. Из чума вытащил моток веревки и лопату. Со всем этим имуществом я побежал к реке.

   Теперь, когда, казалось, стало все ясно, опасность не очень сильно и ощущалась. Я чувствовал себя уверенным и сильным, готовым принять решение и, что самое главное, быть в состоянии выполнить его. Начальника нет, единственный мужчина, хотя и студент – я, значит, и решать буду я. А Любаша пусть смотрит...

   В таком возбужденном состоянии я подбежал к воде и остановился в некотором замешательстве. Не то, чтобы испугался, но стало как-то не по себе. Передо мной расстилался широкий, казалось, невероятно широкий поток быстро несущейся, вздымающейся островершинными волнами воды. Около берега вода была еще спокойна, но метрах в трех, где кончались заросли кустарников, река неслась воронками водоворотов и хлопьями пены. Был конец июня, и река еще оставалась довольно многоводной, да и нельзя сказать, чтобы вода в ней сильно прогрелась, хотя месяц был сравнительно жарким для этих мест. По крайней мере, в реке мы еще не купались. А сейчас, под холодными пронизывающими порывами северного ветра вода смотрелась и вовсе непривлекательно.

   У меня невольно озноб пробежал по спине, но тут я увидел подходившую Любашу и начал привязывать к поясу веревку. Любаша смотрела на меня с вопросительным любопытством. Но я решил избавить себя от лишних женских расспросов. Кинул ей конец веревки, велев крепко держать и по моему приказу тащить изо всех сил. Плюхнул матрас на воду и, преодолевая дрожь в коленках, забрел в воду. Затем, как должно было это видеться со стороны, элегантно бросился на матрас, пытаясь оседлать его, как коня. Но матрас переломился подо мной пополам, и я погрузился в темную холодную воду. Матрас выскользнул и, пытаясь одной рукой удержать его, а другой лопату, я бешено заработал ногами, пытаясь удержаться на крутом склоне скользкого глинистого дна. Но тут Любаша и без приказаний сообразила, что к чему, и в несколько крепких рывков вытащила меня на берег.

   Купание только разожгло мое самолюбие. Все равно мокрый, надо уж добивать до конца. Я молча бросился к палатке, вытащил еще два матраса и связал их с третьим.

  • Может, хватит дурью маяться? – резко спросила, наконец, Любаша. – А кто отвечать за тебя будет? Все, я никуда тебя не отпущу. Да и мокрый весь, отогреваться надо.

   Однако неведомая сила вновь потащила меня к реке. В ней слились и досада за неудачу, и чувство вины и злость на свою слабость. Я опять привязал к поясу веревку и крикнул: "Ну, ты будешь держать или нет? А то так поплыву". Любаша торопливо спустилась к воде и взяла веревку.

  • Санечка, может, все-таки не надо?", – жалобно спросила она.

   Я уже собрался брякнуть банальное "надо Федя, надо", но, взглянув на нее, ничего не сказал. Бросил в воду связанную пачку матрасов. Попробовал их на потопляемость – держались они отлично. Затем, придерживая матрасы лопатой, я резко прыгнул на них верхом.

   Того, что произошло в следующий момент, я никак не ожидал. Матрасы как будто совсем не погрузились и так же легко держались на воде, а я превратился в антипода ваньки-встаньки. Пытаясь удержать равновесие, я заработал руками, ногами и всем телом. Борьба продолжалась несколько секунд, но объездить норовистые матрасы не удалось, и я с проклятиями погрузился в воду с головой. Этих секунд хватило, чтобы меня вынесло из полосы затишья, где сказывалось защитное влияние кустарников. Сильной цепкой хваткой основное течение реки подхватило меня и властно потащило за собой. Я вынырнул на поверхность и оказался в страшно неудобном положении: ноги, обхватывающие матрасы, болтались наверху, а одна рука удерживала лопату. Бросить это все я не мог, чтобы хоть спасением этих шмоток оправдать перед Любашей и ребятами свое упрямство. Я неплохо плавал и никогда не боялся воды, но в какой-то миг стало действительно страшно. Казалось, все ополчилось против меня: мрачная река, вцепившаяся мертвой хваткой, упругие, хлесткие порывы злобного ветра и тяжелое гудение неприветливого леса.

   Собрав все силы, я бешено заработал одной рукой. "Тащи! – удалось выкрикнуть в отчаянии. Но Любаша и так уже, ухватившись изо всех сил за веревку, пыталась удержаться на скользком берегу. Она поскользнулась, съехала к самой воде и уперлась ногой в слабый куст ивняка. За эти мгновения, пока она удерживала веревку, течение и мои отчаянные усилия приблизили меня к кустам. Изловчившись, я ухватился за гибкий ствол и бросил к берегу лопату. Затем свободной рукой перехватил матрасы и протолкнул их в кусты.

   Скользя по глине, я выбрался из воды и в изнеможении уселся на берегу. Под коленками вдруг начало запоздало и очень неприятно подрагивать.

  • Ну все, идем к ребятам. – Любаша стояла передо мной, бледная и решительная.
  • К каким ребятам? – не сразу сообразил я.
  • Они же от реки недалеко. По нашей стороне пойдем, а напротив них будем стрелять. Они же догадаются, наверно, выйдут на берег. А им ближе плыть, только через Часельку.
  • Пойдем.

   Минут через десять мы вышли из лагеря. Я переоделся, взял ружье и ракетницу. Ветер не стихал. Сейчас, ближе к вечеру, стало заметно холоднее.  Мне подумалось: если бы в Москве так искупался, наверняка бы что-нибудь подхватил. А здесь вроде и ничего, сейчас даже и тепло.

   До места дошли довольно быстро. Стрелять начал дуплетом из ружья. Несколько минут ждали ответных выстрелов, но слышалось лишь равномерное гудение потревоженного леса. Я выстрелил еще несколько раз. Никакого ответа не последовало. Но основную надежду я возлагал на ракетницу, поэтому не слишком расстроился из-за неудачи с ружьем. Первый светящийся шар взмыл над рекой и исчез в лесу, выбросив напоследок небольшой сноп искр.  Все вокруг после исчезновения шара стало как будто еще более серым и неласковым. Еще не хватало лес поджечь. На всякий случай несколько следующих ракет я выпустил круто вверх. Они долго висели в воздухе, метаясь под порывами ветра, и медленно гасли, словно таяли. Ответа не было.

   – Что они там, уснули, что ли? – в отчаянии заплакала Любаша.

   Я уже понял, что из этой затеи ничего не выйдет, и ругал себя: "Дурак! заметался, как пескарь на икромете! Надо было сразу плот строить, уже давно бы лодку достал".

   Когда мы вернулись в лагерь, было уже довольно поздно. Несмотря на то, что солнце светило круглый день, позднее время и серая мрачная погода нагнали сумерки. Противоположный берег просматривался с трудом, все сливалось в сплошной серый фон. Взяв двуручную пилу и топор, мы с Любашей вошли в лес. Там было совсем темно, высокие густые ели поглощали остатки рассеянного света. Я осторожно двигался впереди от дерева к дереву, тщательно ощупывая стволы руками и пробуя топором наиболее подозрительные. Наконец наткнулся на поваленное дерево, довольно толстое, но прогонистое, с остатками сухих сучьев на вершине. Вроде подходящее, хотя и не вполне сухое. Да сейчас не до жиру. И так от воды далеко отошли, как еще таскать буду? На всякий случай осмотрел соседние деревья – ничего подходящего больше не было.

   Так я уже давно не работал! Мы отпиливали бревно, я обрубал сучья, хватал его на плечо и напролом ломился к реке. В обычных условиях еще подумал бы, поднимать ли такие бревна, но сейчас сил стало как будто в несколько раз больше. Я не отдыхал ни минуты, да и темнело довольно быстро. Любашу находил в лесу уже только по голосу. Лишь когда я притащил последнее, пятое бревно, на минуту присел отдохнуть, почувствовал, как мелко дрожат руки и икры ног. Но эта физическая усталость была приятной, как после хорошей тренировки со штангой, когда в каждой мышце ощущаешь приятную тяжесть и силу.

   Я ненадолго расслабился, затем быстро вскочил и снова принялся за дело. Сколотил тремя толстыми брусками бревна, а сверху привязал надувной матрас. Срубил тонкую осину, срезал на ней все сучья, обрубил концы и насадил с двух сторон заступы лопат. Получилось нечто вроде байдарочного весла, только значительно тяжелей и мощней. Все было готово к отплытию.

   Теперь я уже не спешил. Я почувствовал уверенность и старался действовать обстоятельно. Меня волновала плавучесть плота. Столкнул его в воду – плот почти полностью погрузился, но держался довольно устойчиво. Привязал опять к поясу веревку и попросил Любашу протащить плот немного вдоль берега, провести испытания "на плаву". Плот шел тяжеловато, но, самое главное, держался со мной на воде, а большего от него в данный момент и не требовалось. Плот причалил к берегу, и я сидел несколько минут не шевелясь, давая отдых рукам, которым предстояла самая тяжелая работа.

  • Может, не поплывешь, Сань? – осторожно спросила Любаша. – На реке смотри что творится!
  • Любочка! Вопрос решен и обсуждению не подлежит! – попытался я отшутиться.

   Страх перед рекой действительно исчез, было ощущение чрезвычайного напряжения всех сил, какого-то приподнятого настроения и решительности, но решительности расчетливой. Такое бывает перед преодолением сложного препятствия, которое, ты знаешь, тебе по силам, но потребует максимальной концентрации воли. Самое опасное в эти минуты – это появление страха, который может свести на нет все усилия. Я подсознательно чувствовал это и не оставлял себе ни секунды на посторонние размышления, постоянно прокручивая в голове предстоящее путешествие и пытаясь предугадать возможные осложнения. Вроде ничего действительно серьезного на пути не предвиделось.

   Как только Любаша оттолкнула плот от берега, я бешено заработал веслом. Я не смотрел по сторонам и на противоположный берег – только перед собой, в рассекаемые носом плота волны. Плот быстро набрал ход и вышел из защищаемой берегом зоны. Теперь вернуться было уже невозможно. На речном просторе в бок сразу ударил тугой порыв ветра, заплясали в неистовой пляске холодные волны. Я почувствовал, что плот практически полностью погрузился в воду. Волны перехлестывали через ноги, били в левый бок. Я вдруг представил себя со стороны: сидит человек в воде неизвестно на чем и машет веслами, занимательная, должно быть, картина!

   Я продолжал в неистовом темпе работать своим геракловым веслом. Гребки делал широкие и мощные, пытаясь разогнать неуклюжее тонущее создание. В голове пульсировала только одна мысль: "Главное, перейти середину, а там, считай, на том берегу, вплавь дойду. Лишь бы еще снесло не ниже устья Часельки". Приближение к середине реки я почувствовал по необычайно сильным порывам ветра, хлестко бившими в лицо обильным брызгам, срываемых с верхушек волн. Река в этом месте словно взбесилась: сильному течению противоборствовал не менее сильный встречный северный ветер, вздымающий высокие, островершинные, типично речные волны. В темноте смешались завывания ветра, гул реки и плеск волн, образуя ужасающую какафонию звуков. Я был весь мокрый, сидел в полуводе, вода струилась по спине, заливала глаза. Но, не смотря на это, я вдруг поймал себя на ощущении невероятного восторга: "Вот где настоящая природа, настоящая стихия! Красота-то какая! И я в центре этой круговерти! Вот это жизнь!"

... Это случилось как раз на середине. То, чего я никак не ожидал, уверенный в своей силе и выносливости. Я ходил заниматься в университетскую секцию штанги, хотя меня приглашали заниматься биатлоном. На лыжах, как любой нормальный архангельский парень, я и так бегаю хорошо, а вот сила в экспедиции лишней не будет! Но сейчас руки, которые тягали на тренировках сотни килограммов железа, всегда такие послушные, вдруг отказали. Они словно налились пудами неподъемного чугуна и не подчинялись не только разуму, но и воле. Весло бессильно лежало на коленях, а я не мог пошевелить ни одним пальцем. Такого со мной еще не было – я немного растерялся, не испугался, а именно растерялся, поскольку не ожидал такой подлости да еще в такой момент от своего послушного и довольно тренированного тела. Стало как-то невероятно и оглушающе тихо, так как во время гонки я не слышал ничего вокруг, кроме своего шумного дыхания и плеска весел, все остальные звуки воспринимались только как-бы подсознанием. Но уже через секунду они буквально ошеломили меня своим напором и яростью.

Да, наверно, не все я учел, и ручонки слабоваты оказались, да и умом, оказывается, не совсем вышел... С минуту я просидел, предаваясь философским рассуждениям, как вдруг заметил, что обстановка вокруг некоторым образом изменилась. Волны стали заметно ниже и не столь буйные, ветер уже не хлестал лицо брызгами, а плотно и упруго напирал в спину. Оказалось, что тяжелый и полузатопленный плот, разогнанный мощными усилиями, продолжал по инерции путешествовать в толще воды и, миновав середину реки, потихоньку приближался к противоположному берегу. Вылетающий из-за поворота реки ветер стал уже не встречным, а попутным.

   "Неужто судьба есть" – вдруг подумал я. – Стоп! ведь за поворотом ветер всю верхнюю воду к берегу прибивает, значит, и помпа где-то рядом должна болтаться Да-а, ну и денек...". Уже начали проступать очертания приближающегося берега, густые заросли ивняка с грязными нижними ветками и пучками сухой травы в развилках, отмечающими уровень весеннего половодья. Волны свободно перекатывались через подводный плот, догоняли и мягко разбивались о спину. Стараясь сильно не ворочаться, я сделал один слабый и неуклюжий гребок, потом другой, более уверенный. Руки постепенно оживали, наливались силой. Я начал не торопясь, равномерно грести, помогая ветру. Даже сделал гребок, когда плот вдруг мягко ткнулся о дно, словно не веря, что все уже позади. Я спрыгнул в воду и выскочил на берег.

  • У-аа! Саня-я! – донеслись обрывки отчаянных воплей. Я обернулся и увидел мечущуюся в неверном пламени костра темную фигурку.
  • Ставь чайник! Спирт готовь! – заорал я что было сил. В ответ взметнулось пламя от охапки сухой хвои. Я ринулся к лодке напролом через густые заросли ивняка.

***

   Вспоминая эту экспедицию и этот день, я опять думаю о судьбе, которая, видимо, зачем-то решила сохранить нас, таких самонадеянных и глупых. Река простила нас в первый день, позже – во время половодья и меня сейчас – уже в третий раз. Сколько подобных нам молодых ребят, в общем-то таких же малоопытных, но, вероятно, менее удачливых, пострадали в сходных ситуациях! Как их избежать? Конечно, нужно готовить экспедицию, изучать место, сезонные особенности, иметь устойчивую связь с большой землей. Помнится, меня больше всего волновала вероятность аппендицита, который в тех условиях мог закончиться весьма плачевно для любого из нас. С другой стороны, чего я полез в реку именно в этот день? Можно было, действительно, переждать день-другой, пока уляжется непогода, или дождаться ребят. Но... Молодость – весьма рискованная пора для серьезных экспедиций...

Гонки

   Мы с Гриней добрались до Красноселькупа к середине дня. Это было воскресенье. Сначала мы даже не поняли, почему вся река буквально кишела лодками и людьми. По берегам стояли люди с удочками и с ведрами, в которые, как выяснилось, был налит рассол. А ловили рыбку под названием момчик, невероятно жирную и вкусную, которая сплошным валом поднималась вверх по реке. Ловили просто на голый крючок, пойманную рыбу бросали в ведро, где она просаливалась, что называется, изнутри. Когда набиралось ведро, шли домой и развешивали рыбу на бельевых веревках во дворе.

   А на реке шло массовое гулянье. Гуляли на лодках («казанки», «оби», «крымки» и др.), под одним, а чаще двумя моторами («Москва», «Вихрь»), семьями, дружескими компаниями. Каталась в основном молодежь, хотя и солидные мужики с супругами и детишками тоже фланировали вдоль берегов. Естественно, тут и там возникали гонки. Моторы ревели, лодки норовили выскочить из воды, девушки визжали. В общем, полное веселье. Как-то незаметно наша «Романтика» с двенадцатисильным  «ветерком» оказалась в гуще событий. Мы уже выбирали место, чтобы причалить и встать с палаткой на ночевку, как нас настигла группа лодок, наполненных орущими людьми. Они подзадоривали друг друга, моторы ревели на полном газу, но ни одна из лодок не имела явного преимущества.

   Мы с Гриней переглянулись и без слов поняли друг друга. Я лег на нос, Гриня врубил газ. Дело в том, что «романтика» – очень легкая плоскодонная сборная лодочка. Я один легко таскал ее от реки в лагерь. И даже под относительно слабеньким «ветерком» она буквально летела над водой. Чтобы она не «улетела» и не опрокинулась, нужен был противовес на носу. То есть два человека на ней без другого лишнего груза – оптимальное сочетание для развития максимальной скорости.

   Поначалу народ на лодках не понял ситуации и даже притих, когда мы, подержавшись рядом с ними, начали уходить вперед. Как их может кто-то обогнать? Гриня выжал максимум, чего мы обычно не делали, сберегая единственный мотор, наша лодка быстро набрала скорость и на глазах ушла в отрыв от крутых лодок и мощных моторов – главных предметов гордости местных мужиков и парней. Пролетев так пару сотен метров, Гриня скинул газ, и к нам подплыли другие участники заезда.

  • Вы откуда, ребята, и что это за корыто у вас такое чудное? – поинтересовался один из них.
  • Экспедиция! – я многозначительно поднял и палец вверх.

   После этого случая мы подружились практически со всем поселком. Заночевали мы на песчаной косе и проснулись рано утром от постукиваний по палатке. Я вылез наружу. Селькупка с хитроватым выражением на лице и, видимо, ее муж, стояли рядом. Улыбаясь беззубым ртом, женщина сказала:

  • Парень, продай, однако, лодку. Шибко хорошо на ней по озерам ходить.
  • Не, не могу. Экспедиционное снаряжение. Меня начальник будет ругать.
  • А-а. Начальник… А патронов дашь?

   Я рассмеялся их простоватой предпринимательской хитрости. – Дам. У меня была пачка подмоченных патронов, они немного разбухли, но использовать их было можно, только немного ободрать, чтобы влезали в патронник (что мы и делали). Я показал пачку селькупам.

       – Подмоченные возьмете?– Конечно, конечно, возьмем, спасибо, начальник, хорошая экспедиция!

Зона

   Мы плыли с Гриней на точку километрах в тридцати ниже Красноселькупа по Тазу. По карте здесь находился большой кусок тундры и важно было сравнить население птиц здесь с относительно небольшими участками тундры в районе нашего основного лагеря. Где-то в этих краях находилась легендарная Мангазея. А вдруг повезет, и что-то увидим или найдем? Но нашли мы другое, не менее интересное…

   Это строение было видно издалека. Оно возвышалось на высоком крутом берегу среди берез. Привязав лодку, мы вскарабкались по песчаному откосу. Выскочив на задернованную бровку, я поднял голову и обомлел. Больше десятка черных паровозов, уткнувшись друг в друга, стояли в несколько рядов посреди заросшей светлым веселым березняком поляны. Сквозь деревянные настилы в кабинах также проросли березы, что еще более усиливало ощущение нереальности. За паровозами и березняком просматривалось само здание. Это было огромных размеров паровозное депо, собранное и сколоченное непонятно из чего. Широкие деревянные двери распахнуты, стекла окон выбиты. Я медленно зашел внутрь. Вдоль стен верстаки, тиски, станки, инструменты, под ногами мусор, металлические детали, болты, гайки, сверху свисают тросы, полуоторванные балки. Ощущение такое, что люди работали, а потом бросили и ушли, оставив все как есть. И лишь время, ветер и погода хозяйничали на этом заброшенном береге.

  • Это же в чистом виде сталкерская зона из Стругацких – пронеслось у меня в голове. В тишине вдруг что-то заскрипело, словно раздался вздох. Мороз пробежал по спине. Оказалось, старые ворота живут своей жизнью, и не только они. Подул ветерок, прошло движение под драной крышей, скрипы и стоны послышались со всех сторон. – Да уж, весело здесь вечерком или ночью. – Я поспешно прошел через депо. На противоположной стороне балки раскинулся барачного вида поселок. Но видно было, что он тоже заброшенный. Унылые бараки на заросших березами улицах, депо, паровозы – откуда это все среди тайги, тундры, на высоком берегу северной реки? Как затащили паровозы на этот высоченный берег?

   От депо через густые заросли березы и ольхи мы прошли около километра и вышли на простор тундры. На всем протяжении пути шла невысокая насыпь, явно сделанная человеческими руками. Она заросла, в том числе и в тундре, но сохранила свою форму.

   Позже мы выяснили, что несколько дней жили на участке печально знаменитой железной дороги Салехард – Игарка. Местные рассказали, как строили эту дорогу, по которой и сейчас можно дойти до Игарки. Поселок этот был очень плотно населен. А не так давно приезжала, мол, комиссия из Москвы и признала насыпь вполне годной для эксплуатации даже спустя столько лет. Вручную ведь строили, старались… Кстати, некоторые из тех строителей после реабилитации до сих пор живут в Красноселькупе. С одной стороны, некуда было ехать, с другой – вроде привыкли уже к северу. А на чердаках заброшенных бараков сейчас охотятся на глухарей…

   Может, спустя много лет, и это место будут воспринимать как своего рода Мангазею?

                        Александр Минин на реке Худосей

 
МЫ И ПРАЩУРЫ: ЧТО НАС ОБЪЕДИНЯЕТ
 
Что характеризует человечество наиболее ярко? Большинство из нас отметят в первую очередь нашу воинственность, враждебность, стремление истреблять себе подобных – примеров в истории более чем достаточно (не будем сейчас говорить о других земных тварях, которых мы изводим уже без точного счета – как узнаешь, сколько еще неизвестных науке видов уже исчезло с лица планеты благодаря нам?). Во вторую – множество языков, непонятно почему возникших и развивавшихся в разные стороны вроде как у одного биологического вида (волки из Финляндии и России наверняка понимают друг друга, а вот мы без переводчика вряд ли), даже в современной Индонезии соседние племена не понимают друг друга. Были и есть попытки навязать единые языки – испанский, португальский, русский, английский и пр. Но, например, испанский язык задержался в Южной Америке, а русский из Китая и Вьетнама уходит. Пожилые люди еще что-то помнят, а молодежь осваивает английский. Однако надолго ли? Очередной исторический катаклизм (у нас это быстро происходит по меркам эволюции природы), и все решительно изменится. Конечно, есть общий процесс слияния языков, но с другой стороны – многие народы, даже мигрировав в другие страны, не стремятся забыть родной язык и освоить новый (китайские, мусульманские, русские и пр. кварталы и поселения в разных городах и странах).
 
Откуда и как это пошло? «Вспомним» наше происхождение и основные этапы эволюции. В традиционной науке все довольно ясно (справедливости ради нужно отметить, что в последние десятилетия наши воззрения на вроде как очевидные истины стали меняться). Википедия вам все разложит по полочкам: (упрощенно) приматы – австралопитек – неандертальцы – кроманьонцы – современный человек. Сейчас выясняется, что видов людей был добрый десяток, они пересекались в разные времена, выясняли отношения и, как положено, «человек разумный разумный» взял верх. Другие – кто вымер, кто стал для нас снежным человеком, кто ушел в пещеры и т.д. (сейчас хоть такие варианты стали допускать).
 
Родина прачеловека туманна. Преобладает «саванновая» точка зрения. Сначала наши предки теснились на деревьях, потом похолодало, пришлось слезать на землю и ходить прямо (видно далеко, руки свободны и т.д.). Но это слабо объясняет возникновение интеллекта (кроме как влияния повышенного радиационного фона на соответствующие мутации мозга), исчезновение на теле волосяного покрова и пр.  Кроме того, попробуйте на просторах саванны поймать буйвола, зебру, да даже антилопку какую, или забить слона … Тем более напасть на стада этих животных, в которые они и объединяются. Вот и пращуры наши вряд ли могли, да и размерами были не ахти: полтора метра – уже гигант. Поэтому очевидны три вида добычи: охота на ослабевших (или стареющих) животных, отделяющихся от стада, падаль и сородичи из соседних племен. Охотников за слабеющими животными в саванне хватает, тягаться со львами или леопардами трудно. Падали в саванне тоже много, но и конкурентов хватает, с теми же гиенами или грифами тоже особо не поспоришь, хотя и можно при определенном уровне организации (как и в случае охоты). А вот сородичи – то, что надо: по габаритам, скоростям, поведению и пр. вполне понятны и доступны.  Поэтому каннибализм, видимо, был весьма обычным делом. 
 
Отсюда вырисовывается и довольно толстая логическая цепь к возникновению и развитию множества языков. Формировались группы особей наших предков и жили изолированно долгое время, развивая свои способы общения внутри коллектива, поскольку общение с соседними группами ограничивалось победой одних и коллективной трапезой. А ведь эта тенденция изоляционизма, подкрепленная уже сооружением физических препятствий, жива и процветает до сих пор – вспомните Великую китайскую и другие аналогичные стены, защитные стены древних городов и крепостей из давней истории, современные технологичные стены на границах многих соседствующих стран (почему-то кажется, что лозунг «Европа без границ» протянет недолго). Именно из-за нарушений пресловутых границ, как и у наших далеких пращуров, возникает подавляющее большинство международных конфликтов. Границы есть, поскольку они живы и будут жить в нашем сознании и подсознании. Сейчас это могут быть даже не физические заборы, но они не менее эффективны, особенно когда запахнет очередной нежданной миграцией сородичей из неблагоприятных территорий.
Другая потенциальная родина человечества – побережья теплых морей.  В отливно-приливной мелководной зоне всегда есть чем поживиться без особых энергетических затрат, нет такого обилия хищников, как в саванне, и значимых конкурентов. Благодаря длительному нахождению в воде люди могли приобрести способность к прямохождению, жировую подкожную прослойку, расположение носа вниз ноздрями, а не вперед, как у обезьян, чтобы не заливалась вода, лишиться волосяного покрова на теле и пр. Еще один важный аспект – развитие интеллекта. Здесь могут быть задействованы не случайные мутации, а старый добрый естественный отбор. Цунами. Это естественный фактор развития приморских территорий. И вероятный фактор отбора «умных» особей, которые могли предвидеть наступление гигантской волны и уходили подальше от моря. Ну, а более «глупые» или упрямые исчезали и давали возможность интеллектуального развития более продвинутым соплеменникам.
Однако и в данном случае сохраняются особенности развития людей по «саванновскому» варианту. И борьба за свои местообитания, охота за отдельными животными, падалью и на сородичей (все-таки «продуктовый набор» на морских мелководьях специфичен, и, очевидно, не мог удовлетворять потребности наших предков в полной мере). Есть тут одно ограничение: удобных для обитания участков побережий не так уж и много, объекты это линейные и, очевидно, «вместить всех желающих» с учетом роста численности наших предков могли до определенного предела.
 
Возникают сейчас экзотические гипотезы зарождения человечества где-то на Алтае, в Воронежской области, в разных районах Азии, Австралии и т.д. Но все-таки большинство данных указывает на Африку. Хотя, конечно, кто знает… Если же принять, что центром происхождения человека были низкие широты и теплые ландшафты Африки, возникает вопрос, зачем наши предки потянулись на север, в гораздо более суровые и неприветливые природные условия. Из ранее сказанного можно предположить, что именно возрастающая конкуренция с хищниками, падальщиками, а также между все более многочисленными сородичами за пищевые ресурсы и местообитания стала главным толчком. Однако, скорее всего пищевая ниша и способы добычи пропитания людей на севере не сильно изменились. Та же охота за ослабевшими особями (вряд ли они гоняли стада мамонтов), изобилие падали, ну и близкие и дальние сородичи. Скорее всего, конкуренция с хищниками и падальщиками было послабее, чем в саванне, что и давало преимущества жизни здесь. Холод стимулировал развитие навыков противостояния ему и интеллектуального развития (это не расизм, мол, на севере люди более продвинутые, чем на юге, а фиксация естественных реакций даже древних людей на существование в экстремальных условиях). Изоляция отдельных групп продолжалась (хотя, возможно, уже не в такой сильной форме), что отразилось на языковой пестроте в северной Евразии и дошло до нас, например, в многоязычной Европе (хотя, казалось бы, уж на этом мировом пятачке могли «договориться»).  

 

Сейчас трудно судить, как все было на самом деле. Главное, что наследство этих процессов сохранилось и действует до сих пор, несмотря на всю нашу современную «цивилизованность». Стало только более масштабно, бессмысленно и беспощадно.

 

экспедиции Сибирь геофак 80-х гг.