В день заезда очередной вахты стало известно, что ожидается приезд министра. Участок был передовой, вёл уникальное бурение с морского льда, поэтому все восприняли как должное, что самый главный человек отрасли хочет увидеть всё на месте, своими глазами. «Нам-то что. Пожалуйста, не жалко». Но в глубине души польстило, конечно.

         Стоял обычный чукотский морозец, и солнце мутным пятном висело над снежной равниной. Стрекотали дизель-электростанции, чёрный угольный дым из труб пачкал небо. Февральские пурги сдули неслежавшийся снег, и трактора, сновавшие по участку, били стылыми траками в голый зелёный лед, только брызги в стороны. Полтора метра льда для одиннадцатитонного трактора или буровой весом в двадцать пять тонн, много это или мало? Если в первый раз – мало, дверцы даже закрыть страшно. Во второй – смешно, что в первый было страшно, ну а в третий – попробуйте сами, и всё поймете… Старожилы .– привыкли. Ездили, и всё тут.

         Первый, неокрепший, ледовый покров осеннее сжатие легко взломало, потом за дело снова взялся мороз, намертво спаяв обломки льдин с окаменевшим материком, но, видно, перестарался – лед стал крошиться, лопаться с гулким эхом, покрылся паутиной трещин, которые по неизвестной прихоти переплелись у самого берега в тугой жгут, - это уставшее в борьбе со стужей море вывалило к береговому обрыву грязно-белый шероховатый язык торосов. Обрыв, однако, стоял неколебимо на старом месте и чернел неистово и неприступно, закрывая половину горизонта и половину неба. Было в нём что-то, подавляющее и ограничивающее.

         Некоторые шустрили, пытались оттаскивать балки-вагончики подальше от обрыва, вслед за уходящей в море буровой, но жрец техники безопасности, в просторечии “ледовик”, тут же запретил ставить жильё на льду - мало ли что. Но если честно: самолет ледовой разведки – «ледовик четырнадцатый» – сюда никогда не залетал, нечего ему было здесь делать. На тесноту жизненного пространства никто, конечно, не жаловался, но пляж – узкая полоска смёрзшейся гальки – был крут, полозья нельзя было поставить ровно, и трактористы, перекрывая стук моторов, материли всё и вся и елозили “гусками” себе в убыток. А главное, буровые быстро удалялись от берега, осветительного кабеля вечно не хватало, жгли тогда вонючие, заправленные солярой, лампы или вообще обходились без света. Раздражало и пустое хождение, километр до буровой и кают-компании, километр – до пляжа, особенно в темноте.

         Ледовик, пожалуй, обладал здесь наибольшей полнотой власти. Он каждый день обходил участок, сверлил лунки до седьмого пота, отыскивая свежие трещины, после чего, бывало, останавливал бурение, а запрещённые отрезки ледовых дорог отмечал красными флажками, и ездить по ним, чтобы не давать большой крюк, можно было только в его отсутствие. А что, риск, говорят, благородное дело.

Хотя случаи бывали разные. Ледовый клин, скажем, может сгрузить трактор в дымящуюся парком на морозе полынью, а потом опять встать на место, как броневой лист. Время на всплытие – четыре минуты. Почему четыре? Никто не знает, но все так говорили.

         Буровые молотили круглосуточно, выстаивая на одном месте по двое-трое суток. Днём их чёрные вышки торчали, как обезглавленные гусиные шеи, а ночью мерцали таинственными огнями, вправленными в радужные круги.

         Буровой снаряд пятнадцатой бригады тоже без устали крутился и сновал вверх-вниз, на подъеме колонковая труба облегченно вздыхала и выпускала струю жидкой грязи, расписывая всё вокруг лихими узорами. Не очень приятно, но все же теплей, чем на улице, и чайку горячего попить можно, и грязь – дело привычное, а вот потом в столовую идти или под обрыв – далековато. Тут уж надо бегом, ноги в руки, простучать каменными сапогами по обледенелым сходням и ввалиться сразбегу в тепло в клубах бегучего пара, где надёрганные за двенадцать часов мышцы нальются тяжестью, словно по ним ломом прошлись, а тут тебе, пожалуйста, сухой “Беломор”, тут тебе чай-чифир, доминошный грохот под незлобный матерок и очередной анекдот про чукчу, - и вроде ничего уже, терпимо. Ну а если – не дай бог – сломается что, тут же тебе из этих же доминошин конструкцию сложат и на пальцах объяснят, какая шестерёнка за какую цепляется. В эти разговоры частенько встревал повар Стелькин, считал себя знатоком бурового дела. Выслушивали его, если могли удержаться от смеха, в полной тишине и немом изумлении, но он не обижался, испытывая чувство приобщенности к большому настоящему делу.

         И все бы так и шло, размеренно и заведённо, но в тот день за вахтовкой прикатил маленький автобус, в котором на участок наезжало начальство. Ребятки из вахтовки ссыпались весёленькие, но смирные и как бы о чём-то задумавшиеся. Тут-то и выяснилось, что дня через три или четыре привезут не кого-нибудь, а министра.

И тогда стало понятно, что это приехало начальство, порядок наводить.

         Осмотр начался с жилых балков, население которых сразу переместилось в кают-компанию, отдав в жертву ответственных за пожарную безопасность. Они и принесли на хвосте, что жильё, по мнению начальства, находится в плачевном состоянии, требует немедленного ремонта, и вообще.

-       На это будут отпущены дополнительные средства и материалы, - говорил главный геолог Стрекалов. – А вот это – убрать! – добавил он, указывая на фотографии голых красоток, среди которых была негритянка. Корявая надпись на теле негритянки гласила: «любовь Роговицына». Картинку пришлось временно снять, а заодно попрятать и «козлы»-обогреватели, состоящие из обрезков асбестовой трубы и двухсот витков нихромовой проволоки.

-     Во избежании пожара из-за возможных газовых выделений, - рубил пописанному Стрекалов.

-      Почему отсутствуют туалеты? – строго спрашивал пожарный инспектор, тыча носком ботинка в желтый снег. – Золу и всё, э-э… остальное вывозить в бочках на ближайшую свалку.

-      Так, Иван Михалыч, это ж восемнадцать километров, - оправдывался бригадир Неломайшапка.

-      Вы что, товарищ, не понимаете?

Короче, начальство вело себя очень деловито и энергично, много и зажигательно говорило, - видно было, что всё продумано заранее.

Все эти события пятнадцатая бригада встретила гробовым молчанием, повисшим в воздухе так же ощутимо, как табачный дым.

Кто-то, опуская в кружку с чифирем самодельный кипятильник из двух безопасных лезвий, обмотанных суровой ниткой, сказал:

-         Ну вот, наконец-то дождались.

Никто, правда, точно не понял, чего именно дожидался автор этой фразы. Мнения же по поводу министерской инспекции сразу разделились. Одни говорили, что теперь хлопот не оберёшься: своё начальство – видели? – замучает проверками да приказами. Другие ехидничали: бардаку конец. Наведут порядок, наведу-ут! Третьи, самые многочисленные, смотрели философски и всерьёз не принимали: как приехал, так и уедет.

И уже в самом конце выступил помбур Роговицын, любитель негритянок, маленький гнилой мужичонка, промотавший по северам полжизни. Значительно-петушиным голосом он произнес:

-     Всё, бичи, кончилась наша райская жизнь. Приехать он, может, и не приедет, а вспоминать мы его теперь долго будем.

На участке установилось ожидание больших событий и, может быть, даже крутых перемен.

Через день по ледовой дороге прикатили два грузовика с рейками и дефицитной клеёнкой для наведения жилого интерьера. Привезли целую связку лозунгов на обтянутых красной тканью подрамниках. Все это свалили временно на брезенте, расстеленном прямо на льду.

-     Гляди-ка, навезли. Как бы лед не треснул, всем досрочно «хана марковна» наступит.

-         Братцы, куда же ледовики смотрят?

Тракторист Баряба, гроза неосторожных северянок, скаля белые зубы на черном лице, рвал на груди тельняшку: - Даешь комсомольскую стройку! – И накаркал.

-     Что это у вас пожарный щит такой недоделанный? – грозно спрашивала комсорг Оленька, которую в бригаде за глаза называли «кошечкой». В рейде «Комсомольского прожектора» кроме неё принимали участие два робких паренька.

-       Так ведь…это…- Небритый промывальщик по прозвищу Князь, а по фамилии Потемкин, растерянно моргал из-под толстых очков красными веками.

-       Исправить!

-       …весь шанец на шурфовке, значит, изломался…

-       Достать! Выписать!

-       …а новый не дают никак, говорят: борись за экономию, - тут Оленька встрепенулась, - вот я и борюсь, со щита лопаты поснимал, всё равно ведь без дела висят, да и что ими потушишь-то, что ими лопатить на пожаре-то, а, дочка?

-       Я вам не дочка, а официальное лицо! И не надо меня учить!

-       Да не кричи так, Олька, мешаешь же, - говорил один из её робких помощников. Он старательно и важно, под диктовку, писал в ученической тетрадке список запчастей. В механизмах он не разбирался, поэтому дело шло медленно.

-       Фар…коп, - хрюкая в кружку с чаем, диктовал Баряба.

«Господи, на что я трачу свое личное время?» – думал с тоской робкий прожекторист. – Как ты говоришь – фар?..

«Замуж ей пора, вот она и бесится», - всерьёз размышлял Стелькин.

Потом пришёл новенький блестящий самосвал. Оказалось, за металлоломом. Водила, выскочив на подножку, оторопело оглядывал пустынный горизонт и знаменитый обрыв, курящийся снежной поземкой. Бригадир Неломайшапка, забрав с собой подвернувшегося под руку Роговицына, помчался на самосвале собирать обсадные трубы, погнутые ледовыми подвижками. «План по металлолому поневоле выполнишь», - радовался Неломайшапка.

-     Попробуй теперь разыщи под снегом, - глядя в окно, шептал вслед самосвалу взмокший у плиты Стелькин.

Вечером Роговицын в лицах рассказывал, как искали железо в затвердевших сугробах, как Неломайшапка закидывал снегом лужи отработанного масла.

-       Оно, говорит, масло-то, из природы вышло, в природу и уйдёт. Чего тут охранять, ага?

Все дружно ржали. Лёд трясся: за стеной на холостых оборотах молотил Барябин трактор. В старое погнутое ведро из картера капало чёрное масло.

На следующий день на участке появились незнакомые мужики в спецовках. Они шустро скатывали из кузова бочки с известью, сгружали малярный инструмент. Повар не успевал топить снег для чая: буровики сидели в столовой без питьевой воды, а на буровой, фукая краскораспылителями, копошились маляры. Приспособления для побелки, удобные на юге, на крайнем севере барахлили, вода схватывалась, и перемазанные известкой побельщики, матерясь, калили их паяльными лампами, и сами лезли греться в столовую.

Потом, как вихрь, опять налетел Неломайшапка и погнал всех незанятых засыпать снегом жёлтые разводы вокруг балков, а Роговицыну погрозил пальцем: «Смотри у меня, трепло!».

Помбур, вяло ковыряя снег лопатой, ворчал:

-         Бичи, кто ж меня продал?

Днем снова появился самосвал. На этот раз он привёз переносной фанерный туалет на длинных журавлиных лапах, который установили почему-то на полпути между жилыми балками и столовой. Он, как палец, одиноко торчал изо льда.

- Заживём теперь по-человечески, - веселился Баряба, проезжая мимо.

Тем временем облик участка неузнаваемо менялся. Недобросовестные маляры закончили побелку тепляка, но не смогли, так их растак, выкрасить высоченный копёр, куда побоялись лезть, но это, честно говоря, вида не портило. Снаружи на вышке красовался энергичный лозунг «Ни одного отстающего рядом!». Неломайшапка сам залез наверх и звонко отстучал молотком, дизелист Сомов следил снизу, чтоб не вышло криво. Бригадир был доволен: белое на красном, а красное на белом смотрелось очень хорошо.

В жилых балках строители спешно заканчивали обивку стен. Импортная клеёнка - вот что значит министр, - пестревшая яркими винными этикетками и экзотическими фруктами, радовала глаз, уставший от снежной белизны. Население от одного только вида этакой роскоши слегка захмелело. Плохо, однако, было то, что один из балков, переживший десятую молодость и прозванный за холод «Комендатурой», не выдержал юбилейного ремонта и завалился.

-     Беда, ой беда, - причитал Неломайшапка, но исправлять что-либо было уже поздно. – А что, хлопцы, сделаем здесь холодный склад, а спать уж придется по очереди. Сами понимаете, нельзя нам лицом в грязь ударить.

-           Нельзя – значит, не ударим, - проворчал промывальщик Гудерианыч, отсидевший при Сталине семнадцать лет. Пальцы у него на правой руке не гнулись, но он ловко крутил «козью ножку» одной левой.

В столовой повар Стелькин залепил казённые стены разноцветными плакатами, содержащими различные полезные сведения. Скажем, сколько всего дополнительно можно сделать, сэкономив хотя бы один процент электроэнергии, или сколько стоит один час простоя буровой. По собственной инициативе повар повесил и «Помни, дома тебя ждут дети», хотя ни жены, ни детей у него не было, а про алименты он как-то забыл.

В общем, царила суматоха: не каждый день министры приезжают, но настроение у всех было праздничное, приподнятое. Приятный морозец пощипывал лица, солнце неторопливо дрейфовало среди торосов, и даже обрыв немного как бы осел и съежился, освободив место для неба и моря.

Каждый занимался своим делом. Исправно молотили дизели, успешно поднимался керн из таинственных глубин. Повар Стелькин, вытирая со лба бисеринки пота, тоже старался изо всех сил. Тракторист Баряба под предлогом поездки в соседнюю бригаду смотался за пятнадцать километров в посёлок и вез ребятам три ящика перемороженного “каберне”, гусеницы гремели на льду, за трактором вилась снежная пыль. Бригадир Неломайшапка на бланке табельного учета прикидывал показатели текущего месяца и был морально готов к встрече самого высокого начальства.

А ждали его уже на следующий день.

Когда рабочая смена к восьми часам утра подвалила к столовой, небо ещё было ясным, но мороз уже сильно сдал, с юга потянул ветерок, по-местному южак.

И все поняли, что надвигается пурга.

Собственно, в этом не было ничего страшного – не впервой же! – а скорее такая перемена погоды была даже приятна после длинной вереницы однообразно морозных солнечных дней.

И все же, пурга есть пурга, а не подарок. На своих двоих против ветра не выгребешь, а ледяная крупа вперемешку с пылью, песком, острыми мелкими камешками работает не хуже пескоструйного аппарата. Одежда намокает и смерзается. Вдали от жилья – это труба-дело, без дураков, но и вблизи тоже поблукать можно, в двух метрах ничего не видно, а то понесёт и покатит, наподдаст, и – голова-ноги – в сторону девяностого градуса северной широты. Зацепиться-то не за что! И вездеход или трактор совсем не так надёжны, как кажутся. Любая поломка – и всё. Ищи-свищи тогда до самой весны или пока не надоест.

Через час не было уже ни обрыва, ни моря, ни солнца, - померк белый свет, отвердел от летящего снега, но пурга всё набирала и набирала силу, свистела в десять пальцев на разные голоса, пока не загудела, наконец, мощно и ровно. Сколько Баряба ни вглядывался, ничего не видел за стеклами кабины. Он потихоньку, на второй передаче, тащил волокушу с углём и крутил головой, как филин. Если бы трактор не ткнулся заснеженной мордой в подвешенный кабель, Баряба мог бы ехать ещё долго-долго, до самого полюса.

Под размеренный вой ураганного ветра отработавшая смена спала тяжелым сном в облепленных снегом балках. Тяга в печках была плохая, в воздухе стоял угольный чад.

В дизельной на полу намело огромный чистый сугроб, из-под которого выбирался слабый ручеёк мутной воды. Дверь не закрывали, опасаясь перегрева, и дежурный дизелист Сомов замучился выгребать снег.

-     Уеду отсюда, к чёртовой матери, - приговарил он, орудуя лопатой.

На буровой гуляли бодрые сквознячки, по обшивке что-то шуршало, царапало её крепким ногтем, скрипела дверь, шум работающего двигателя переплетался с гулом текущего за фанерной стеной воздуха.

-     Та-ра-ра, - в унисон вторил им бурмастер по прозвищу Слон.

Он уверенно дергал рычаги лебедки, успевая записывать в журнал номера проходок, помогал помбуру Роговицыну таскать штанги и каблуком ловко загонял на место предохранительную вилку. Победитовая коронка где-то там, на глубине, вгрызалась в морское дно, масляно урчали шестеренки передач. Буровая качалась, дрожала от напряжения, словно хотела переступить с ноги на ногу, как избушка на курьих ножках, приладиться удобнее.

Смена только началась, всё ещё пока ладилось, пальцы были цепкими, а головы ясными. Вся усталость была ещё впереди.

-       Ого-го, мериканцы, как вы там! – орал Роговицын в бездонную черноту скважины. – Не отставайте!

Ближе к вечеру замкнуло силовой кабель. Четыреста вольт прорезали снежную мглу, ослепительно искрящий шар запрыгал на льду. Повар с пустым помойным ведром изо всех сил рвался против ветра к дизельной.

-         Кабель гори-ит!

Ветер разрывал крик на части и, слепив в тугой комок, тут же запихивал его обратно повару в рот. Стелькину и здесь не удалось отличиться: дизелист Сомов был на месте и рванул рубильник. Буровая канула в темноту, в столовой начала остывать плита, а дизелист уже перебирал голыми руками мокрый кабель, двигаясь к месту замыкания.

-         Уеду, гад буду, - шептал он.

Вечером на пересменке отрезанная от мира бригада хлестала гнилую “кабернуху”, заедая мороженой олениной. Слон стучал по столу красным раздутым кулаком:

-          Соляру не успели завезти, завтра к обеду встанем. Сколько раз просил резервную ёмкость поставить.

-          Вот я три дня не попью, такой же умный буду! – брякнул кто-то. – Ты министру еще про это расскажи!

Роговицын, обладатель единственной негритянки в округе, наевшись строганины до инея в желудке и от усталости похудевший лицом, отмалчивался, сопел в две дырочки.

-         Ёмкость – это же вещь, рацуха! – настаивал Слон.

-     У меня этих рацух, - нашелся, наконец, помбур, - пятнадцать штук! Мне так и сказали: хочешь применить, делай сам в свободное время. У нас, дорогой ты мой Слоняра, инициатива наказуема, предложил – сам и делай!

-     Ну ты, Роговицын, и горазд заливать. – Неломайшапка пил вместе со всеми. Вид у него был несчастный: увлёкшись борьбой со стихией, слетел с трапа и повредил ногу, а сейчас под общий хохот, из Неломайшапки превратился в Неломайногу. «Похоже, и правда перелом…» - морщась от боли, думал он.

Спорить с ним из-за такой ерунды, как рацпредложения, никто не захотел. Сорванный ветром, нудно стучал по крыше кусок брезента.

-         Смотри-ка, дует, того и гляди, на тот берег укатит.

-         К американцам, что ли?

-     Ага. Представляете, вертолёт ихний к нам подсаживается, “хелло, камрады!”. Янки суетятся, ящики с пивом на лёд вытаскивают.

-     И негры им помогают!

-     Ага. А пиво баночное!

-     А то ж! Кому, говорят, пивка холодного. Плюс триста пятьдесят прямого заработка, но – работаем на нас.

-     Не-ет, за триста пятьдесят я не буду. Это измена родине. Пусть четыреста дают.

-     За четыреста они с тебя четыре шкуры и спустят.

-     Не спустят. У них на севере даже мужики больше месяца не работают, стоять не будет, вахтовка приходит – и на юг. Хочешь к семье, хочешь – к этим…

Отец пятерых детей, дизелист Сомов, грел ноги, приложив подошвы сапог к печному боку, и мечтал об ордере на двухкомнатную квартиру. Пахло горелой резиной.

-             Я в отпуск раз на Рицу ездил, - встрепенулся тщедушный Роговицын, - озеро такое в горах, на берегу медведь к дереву привязан, на цепи. Написано: Майкл. Курортники мимо идут, куски ему бросают. Он жрёт, толстый, как поросёнок, чавкает, скотина. А мы с приятелем шли, думаем: зверь не зверь, обидно за него стало – терпит ведь, всё терпит за подачки. Ну, мы давай его палкой ширять, чтоб он характер свой вспомнил, проявил внутреннюю сущность. И, знаешь, хорошо получилось, он аж на дыбы встал, глаза налил, а клычищи у него с палец, во такие! Вот теперь, думаем, похож, любуйтесь теперь на естественный ход событий, вот вам, живодёры, дикий экземпляр. Так нас растак. Тут тётка к нему подходит, курортница: миша, миша, на тебе, покушай. А нам говорит: он ведь ручной совсем и здесь его все любят, а вы, вы - только провоцируете! Как этот любимец рявкнул, как зубами щелкнул – тётка в отпад, в туфли намочила. А-а, - ревёт, - спасите! Отдышалась, говорит: я на вас в милицию заявлю, туфель только мой достаньте. А мишка бегает, бренчит цепью и рвёт её, туфель этот нюхает и ещё больше звереет, и на тётку кидается. Смельчаков, конечно, нету, кончились давно. Ну, чтоб за туфлей-то к нему в пасть лезть.. А тётка канючит: туфли-то новые, только перед отпуском купила, жа-алко. Ну что ж, и мы её пожалели, отвлекли бешеного Майкла, ну, мужик один храбрый сразу нашелся, выхватил туфлю и ушел вместе с тёткой.

Никто не засмеялся.

- Ну, и в чем мораль? – угрожающе спросил Неломайшапка.

- А не в чём! Просто я, когда вижу животное на цепи, сразу вспоминаю, что мы с тобой, бригадир, про-ле-та-ри-ат.

- Балабол ты, Роговицын, трепло чукотское…

Когда ополовинили первый ящик, Гудерианыч достал из-под нар перламутрово-зелёный аккордеон и, растопырив мёртвые пальцы, заиграл «Журавлей».

- Там есть пра-аво на тру-у-уд! – сиплым фальцетом надрывая связки, голосил Гудерианыч. – Там люде-ей ув-в-важа-ают!

- А чего у него с рукой-то? – шёпотом спросил Стелькин.

- Он в лагере завклуб был, спел про родину – вохра ему руку прикладом отбил, - ответил Роговицын, брызгая слюной сквозь редкие зубы.

- А чё, про родину нельзя?

- Он же немец. Ему – нельзя!

К началу второго ящика все уже говорили одновременно.

-     Морды брезентовые! – вопил Баряба. – Рукавицы небритые! Дайте сказать!

-     А у попугаев нынче гон! Потому что они в другом полушарии живут!

-     Если гон, то конечно живут.

-     А я, знаешь, просыпаюсь однажды, вижу – вытрезвитель, вся бригада на койках! Вот эт-то номер, думаю!

-     Да не вытрезвитель это был, а палата! В венерическом отделении!

-     Это мы к Вальке Драге в гости сходили!

-     Да-а… Валька – она такая!

-     Ну, теперь пусть она к нам приходит… снова…

-     …а то мы в соседнюю, в женскую палату уйдем!

-     Надо записку оставить, чтоб не заблудилась!

Каждый кричал своё, каждому хотелось высказаться. Даже рёв ветра, как ни старался, как ни бился в окна и стены, никак не мог прорваться сквозь плотную завесу удалых голосов.

Бурмастер Матвеич, сменщик Слона, у себя на буровой с такой силой давил снаряд в морское дно, что ДЭСка захлебывалась собственным стуком, и в столовой начинал медленно гаснуть свет.

Все говорили хором «Матвеич давит».

Потом с буровой пришли, приползли за трактором: переезжать на следующую скважину.

-    Переезд!

-      Ну, дает, - восхищался Баряба, - так сдуру и сломать что-нибудь можно.

Двужильный Баряба, не спавший двое суток, отвёз рабочую смену на буровую, угадывая путь ещё неизвестным науке чувством. Сквозь щели в кабину, как пули, залетали снежинки и мгновенно таяли в струе горячего воздуха.

Невидимая буровая вышка качала тусклыми огнями. Двадцать с лишним тонн настылого железа медленно двигались во мраке, с хрустом и скрипом давя неровности на льду. Дизелист Сомов кольцо за кольцом сбрасывал с клыков негнущийся, уползающий за буровой кабель. «Гадство, когда же это кончится?» – думал Сомов.

-     Хорош! – надрываясь, орал Матвеич и махал верхонкой световому пятну тракторных фар. Баряба в кабине, оскалившись в улыбке, толкал рычаг муфты.

…В ту ночь перебрал только повар Стелькин, оправдывая свою фамилию. 

Пурга, смешав дни и ночи, резвилась трое суток. Осторожный рассвет четвёртых открыл белую унылую землю, каменный её край с нависающими снежными козырьками, нагромаждение льдин у подножия и уходящую в сторону открытого моря, словно километровые вехи, цепочку домиков на полозьях, на конце которой чернел острый наконечник буровой вышки.

Всё было, как раньше, и всё же не так. Балки под обрывом занесло по самые крыши, пролезали в них на четвереньках, шмыгали в круглый лаз, как евражки. Уголь в волокушах уже нельзя было отделить от снега. Что горело в печках – неизвестно.

Зато там, вдали от берега, можно было кататься на коньках: гладкий и чистый лёд матово зеленел. Снег покинул эту скучную местность, умчался куда-то, чтобы сотворить там что-нибудь этакое, повеселее.

Вместе со снегом исчезла фанерная будка на птичьих ногах, судьба её никого не заинтересовала, кроме охромевшего бригадира Неломайшапки. По-птичьи взмахивая локтями, он пробирался по участку, вёл строгий учёт потерям.

-       Ай-яй-яй, - приговаривал он, глядя на поломанные, в обтрёпанных лоскутьях, подрамники. Лозунга на копре не было, и Неломайшапка пожалел, что вовремя не снял его с вышки. Наверняка когда-нибудь пригодился бы.

-                 Рейка хороша, сухая, - сказал кто-то голосом Роговицына.

Бригадир открыл рот и повернулся, но рядом и до самого горизонта никого не было.

-       Фу, ты, черт беззубый!

А тишина стояла! Незаметная рабочая тишина. Стучал дизель, черный угольный дым слабо полоскался на ослабевшем ветру. С большой печалью смотрел Неломайшапка вокруг, не узнавая своего, сообща нажитого, в обшарпанных скособоченных строениях, раскиданных на льду под пустым невидимым небом, всматривался воспалёнными глазами в лица буровиков: «Как же это, братцы, а?»

Но в бригаде говорили:

- Пурга – это к весне!

На буровой, как шкворнем об рельсу, набатно звенело железо: многорукий Слон – «та-ра-ра!» – играл на своём многотонном инструменте. Керн шел на все сто, - как тут не подпоёшь! Роговицын покуривал вопреки инструкциям и ковырял на стенке засохшую грязь: пропала малярная работа.

Днём, дельфином ныряя в снегу, в бригаду пробился вездеход. Первым его заметил Баряба:

- Мини-и-истра везу-у-ут!

Все свободные от вахты толпились у столовой.

«Я ему сейчас всё выскажу», - думал дизелист Сомов. – «Не сробеть бы только…».

Толпа настороженно притихла, пытаясь разглядеть, кто же там приехал, когда вездеход лихо крутнулся на месте, обдав встречающих снежной пылью и тёплой бензиновой гарью.

-             Здорово, бичи! – орал, высунувшись из люка, разбитной рыжий вездеходчик Серёга. – Кому таблетки от насморка! У меня целый ящик завалялся!

Все поняли его предложение однозначно и зашмыгали носами. Обстановка несколько разрядилась, но никто особенно не выступал, ждали, что будет дальше.

-       Так что вот, - расплылся Серёга, - не дождался вас министр, тю-тю. У него за пятьсот прямого простоев не должно быть, а?

-         А чё ж не постоять-то, это ж не буровая.

-             У нас простоев не бывает, - озираясь, отрезал Неломайшапка, как будто министр мог его услышать.

-       А вот запои случаются, - поддел бригадира Роговицын.

Мнения по поводу министерской проверки опять, конечно же, разделились. И только в самом конце хромой бригадир, ещё раз оглядев своё потраченное пургой хозяйство, радостно сказал:

- А всё же, мужики, повезло нам, что он не приехал. Вон у нас какой беспорядок.

И опять ему почудился противный голос Роговицына:

-       Это в голове у тебя – беспорядок.        

                                                        1987