Вертолёт шел сначала над вершинами сопок, едва не касаясь брюхом зазубренных каменных кекуров с длинными и тоже зубчатыми тенями. Несмотря на холод в салоне, клонило в сон, но Юрик, опершись спиной на тюк со спецодеждой, упорно пялился в иллюминатор: сопки кончились, внизу лежала равнина, освещенная ночным полярным солнцем. Тонкий лист облачности, проткнутый острыми конусами горных вершин, постепенно накрыл её: излучины петляющих рек перестали вспыхивать отраженным солнечным светом. Пятна снега на склонах и нижняя кромка облаков светились холодным и голубым. Черная гряда надвинулась, вертолёт стал набирать высоту.

Снаружи потемнело: вошли в облака, и Юрик с досадой отвернулся. Началась болтанка.

Рядом, на откинутых сиденьях, спал бурмастер Коротаев: вонючие портянки размотались, потные волосы прилипли к морщинистому загорелому лбу. Пьяный Коротаев ёжился во сне и тяжело всхрапывал. Юрик старался на него не смотреть.

Напротив сидели главный геолог и его зам, оба дремали, мотая головами из стороны в сторону.

Незаметно Юрик заснул, а когда проснулся и выглянул в окно, увидел капельки на стекле, струящееся назад варево облаков и тумана, и желтовато-бурую тундру внизу. Прижатый к земле, вертолёт, глухо урчал, скользя над бездонными провалами бесчисленных озер. У Юрика захватило дух: нескончаемая равнина подавляла угрюмостью красок и неземной безжизненностью. “Как же можно здесь жить, - сплошная вода… А красиво. Как кружево…”

-           Попадешь сюда и каюк, - Юрик увидел рядом блестящий мутный глаз: Коротаев прижался лбом к холодному стеклу и, скосив взгляд, смотрел вниз.

Показалась большая река и седоусый кораблик на ней. Вынырнули светлые домики в несколько рядов на крутом берегу, серебристые баки для горючего, огромные даже с высоты. Тундра потеряла свои первобытные краски, исполосованная пунктирами машинных следов. Не замедляя хода, вертолёт резко снизился, шлёпнулся на бетонку и покатился к приплюснутому зданию с башенкой наверху.

В салоне сразу задвигались, завозились, позёвывая и растирая заспанные лица. Дверца в пилотскую кабину распахнулась, летуны в тесноте натягивали куртки, и было странно чувствовать вращение лопастей где-то наверху, как будто вертолёт был живым существом и мог не подчиниться командам людей.

-  На заправку полчаса и вперёд, - техник откатил дверцу и первым спрыгнул на бетон.

-  О-хо-хо, - зевнул Коротаев, глядя на кучу тюков и ящиков в полумраке салона, - десант, за мной! – и, подняв воротник обвислого пиджака, полез наружу.

Пройдя через деревянный аэровокзал, они сразу попали в посёлок. На ночных улицах было пусто, с сухим шелестом сыпалась снежная крупа, небо отдалилось, висело серой плитой над серыми домами. Коротаев, давясь папиросным дымом и кашлем, грохал сапогами рядом с Юриком:

-  У Глушкова-то должно быть… Обязательно должно… У Глушкова всё есть…

Глушков оказался начальником перевалочной базы. Все набились в его маленький зелёный вагончик, в тепло. Сам Глушков накручивал диск телефона.

Юрик с интересом огляделся: на кроватях кто-то спал – торчали только всклокоченные волосы, по стенам – вырезки из журналов, на столе недопитая бутылка с вином, чашки, вскрытые консервы.

Коротаев цепким движением встряхнул бутылку, оценивая, сколько в ней осталось.

-Вина что ли выпить, раз водка кончилась, - пробормотал он, работая на публику.

-  Коля? – раздался голос Глушкова, - Глушков. Сейчас пришла “восьмёрка”… Да, из табагайского отряда… Ты её не заправляй. Понял? Пусть посидят, голубчики, суток двое - трое… Если что, говори – Глушков. Да… Ну всё, отбой.

-  Ты понимаешь, что получилось, - Глушков повернулся к главному геологу, - выбил три тонны горючего, чтобы детей из интерната в лагерь отправить…

-  Ген, а Ген?… - Коротаев вопросительно смотрел на начальника перевалочной базы. Тот, не глядя, махнул рукой и продолжал:

-  Тут как раз “вертушка” из Табагая пришла. Думаю, вот хорошо. Созвонился, договорился, заправку дал… Детишки километр целый бежали, с чемоданами, а он у них на глазах взлетел! Заправились, сволочи, и улетели. А теперь – пусть сидят. Горючки ни капли не дам, ты уж извини. Учить надо гадов…

Главный молчал. Всем, конечно, было жалко детишек.

Коротаев снова загремел бутылкой. Он, видно, стеснялся допить все сразу, наливал по полчашки, но помучавшись, опять брался за бутылку.

Глушков тоже молчал, глядя в окно. Там беззвучно и стремительно падал снег. Коротаев задумчиво сосал папиросу толстыми губами. Проскрежетала кровать. У Юрика слипались глаза, в ушах звенело.

Первым заговорил главный геолог:

-  Геннадий Григорьич, нельзя же так. За каждую несправедливость не накажешь, а у меня план выброски горит. Врочем, что я… - он взглянул на Юрика, - вот, практиканта прислали, пусть побудет у тебя немного, пообвыкнется, а дальше решим.

-  Не накажешь?.. - пробурчал Глушков. – Ладно, устали, наверно, с дороги. Жаль выпить ничего нет, и вы, тоже… прилетели… Пошли устраиваться.

Глушков привел Коротаева и Юрика в соседний, такой же дачного вида, вагончик, только внутри было попроще и холодно.

-  Па-дъём! – гаркнул Глушков.

С кроватей поднялись двое. Собираясь, один приговаривал: “Счас, Гена. Счас уходим”. Потом достал из-за кровати недопитую водку, спросил скороговоркой:

- Будешь? Нет?

Не дожидаясь ответа, тут же приложился, и оба вывалились за дверь. Все произошло настолько быстро, что Юрик даже не успел как следует их рассмотреть.

-           Ну вот, отдыхайте до утра. – Это Глушков, домашним голосом.

Коротаев, ожив, увязался за Глушковым, они вышли, громко заговорили, стоя напротив окна. Юрик скинул телогрейку, сапоги, в свитере залез под грязное ватное одеяло. Некоторое время он слышал невнятное бормотание за стеной, запах мочи и немытого тела, исходивший от чужой постели, по стене полз вялый от холода таракан. На этом Юрик провалился в сон.

Утром его разбудил Глушков. Он принес спальный мешок и чистый вкладыш.

-  Вставай, практикант. Поработать придётся. Срочный борт - полевикам мука нужна. Ну, в общем, выходи. Вода вот здесь, в кране, найдешь.

Хлопнула дверь. Юрик, отодвинув занавеску, выглянул на улицу. Светило солнце, снега не было и в помине, над сухой землёй ветер гонял белую пыль. У соседнего вагончика стоял грузовик с работающим мотором.

Вода, холодная, как лёд, лилась прямо на пол из крана на батарее. От голода урчало в животе.

Юрик надел телогрейку с меховым воротником, ухватил со стола огрызок хлеба, шагнул к двери и нос к носу столкнулся с вездесущим Глушковым.

-  Ну, скоро ты? Зачем полушубок-то надел? Не позорь геологию, практикант!

У самого Глушкова рубаха была распахнута, что называется, до креста, сверху – потёртая кожанка, одежда на все случаи жизни. Жёсткие тёмные волосы, тугими кольцами спадающие на лоб. Лицо в волевых складках было открытым, как, вспомнил Юрик, у артиста Урбанского, но не приветливым. Под глазами тёмные круги. Он, казалось, с неприязнью и раздражением рассматривает Юрика, дескать, присылают тут всяких молокососов, севера не нюхавших, копни их – ничего не умеют, не хотят. Вот и этот…

-  Никогда подряд по две ночи не спал, что ли, юноша?

-  Почему, приходилось, - равнодушным голосом бывалого человека соврал Юрик. Внутри у него всё кипело.

-  На, ключ держи…

Коммерческий склад был рядом с аэровокзалом. Грузовик упёрся задним бортом в эстакаду, Глушков с ворохом накладных прошёл в темноту склада. Коротаев, Юрик и двое незнакомых парней из кузова потянулись следом. Когда кладовщица показала штабель мучных мешков, Коротаев первым взвалил на себя тяжеленный куль и, согнувшись так, что зад оказался выше головы, мелкими шажками выбежал на эстакаду.

После муки вытаскивали какие-то ящики, складывали в кузов. Когда таскать стало нечего, из склада выскочил Глушков, махнул рукой: “Поехали!” Грузовик рванул с места, так что Юрик еле успел заскочить последним и, если бы не упал на мешки, вывалился бы через задний борт. Коротаев и парни без интереса посмотрели на него и полезли за куревом.

Грузовик вырвался на аэродромную бетонку и помчался к одинокому оранжевому вертолету.

“А где же наш, голубой? – удивился Юрик, оглядывая пустые вертолетные стоянки. – Главный-то, выходит, все же улетел?”

Брюхо оранжевой “восьмёрки” было распахнуто. На бетоне лежали толстые резиновые шланги с массивными, похожими на пожарные, замками. Тут и технарь появился.

-  Задом, задом потихоньку, - крикнул он и, встав на цыпочки, начал крутить хвостовой пропеллер. Тяжело повисшие лопасти большого винта тоже провернулись, так что грузовик смог подъехать прямо к раскрытым створкам.

Начали таскать мешки из кузова в вертолётную утробу. Беспорядочная куча быстро росла и, когда валить стало некуда, Коротаев толкнул Юрика в плечо:

- Туда, студент!

Юрик утёр пот со лба, скинул телагу, - предмет тайной гордости юного покорителя сурового края, – похожую теперь больше на робу мукомола, и забрался в салон. Внутри вовсю гулял ветер, мучная пыль сыпала в глаза, мешки были налиты восьмидесятикилограммовой тяжестью. У входной двери встал технарь с ветошью в руках и наставлял:

-  Ты поосторожней, на бак особенно не наваливай. Сюда, сюда тащи, вперед. Да не так. Вот этот сначала… А теперь вон тот…

“Ну и зануда”, - возмущался про себя Юрик, стараясь не браться за мешки, на которые показывал технарь.

Вспомнил он, конечно, и утренние нравоучения Глушкова, и косые взгляды Коротаева, и безразличие незнакомых парней. “Что я им сделал? Правильные все… Лучшая половина человечества. Учат, учат… Не позо-орь! Да ты сам-то понимаешь что-нибудь в геологии, дубина! Ну, гады, ну, сволочи… Морды запьянцовские…”

Наконец, мешки и ящики кончились. Один из парней сказал Юрику:

- Сиди здесь, сейчас еще привезём.

Юрик улегся на груде мешков, уже под самым потолком, положил ноги на бак с горючкой и стал думать о жизни. Вспомнил мать, сестренку, зелень листвы на берёзах по дороге в Домодедово и почувствовал вдруг совершенно ясно, что его нисколько не тянет домой. Не тянет в Москву на шестой этаж девятиэтажного дома, откуда видно кусочек двора с детской песочницей, автостоянку, течение людей на улице…

-  Завидую вам, геологам: солдат спит – служба идёт, - услышал Юрик знакомый голос технаря, не по-северному упитанного, стриженного и даже побритого, с бьющим в нос запахом одеколона.

«И чего я на них взъелся, - неожиданно для себя подумал Юрик, - может, технарю этому тоже тоскливо и одиноко, и он знает, что хоть и форма на нём голубая, и рубашка белая, и одеколон, а настоящим летуном никогда не будет. А будет вот так вертолётам хвосты крутить, и весь предел мечтаний».

Тут Юрик улыбнулся, вспомнив частушку:

«Вечно пьяный, вечно сонный

Моторист авиционный…

Нос в мазуте, хвост в тавоте,

Но зато в воздушном флоте!».

-  Эй, хочешь, стишок прочитаю? – крикнул Юрик в открытую дверцу, что-то такое на него нашло, почти дружеское, но тут показался Глушков, идущий к вертолёту спиной вперёд, за ним, тоже задом, пятился грузовик.

-  Ну, вот и работодатель и за что-то там радетель. Десант, за мной! – ругнулся сквозь зубы Юрик.

Теперь грузили железные болванки – буровое оборудование, - еле-еле втроём отрывали от земли. Наконец, покончили и с этим, отколотили о бетонку мучную пыль. Парни полезли в кузов, а Юрик с Коротаевым, не сговариваясь, двинулись к аэровокзалу. У шлагбаума на выезде с летного поля их обогнал грузовик, в кузове на полу тряслись те самые незнакомые парни…

-  А главный-то всё же улетел! Слышь, практикант? – Коротаев явно повеселел. – И остальные с ним. Ну даёт Глушков, ну даёт… Вот так они всю жизнь и цапаются. Не по злобе, конечно. Это Глушков такой прямоточный, потому, может, и нелегко с ним…

-  А у вас тут ни с кем не легко, - пробурчал Юрик.

-  Не-ет, ты понимаешь, главному план давай. Хитрый, чёрт. Так ли, сяк ли, а глядишь – выкрутился… Только веры ему из-за этого нету. Вот вырастешь, сам большим начальником станешь – не забывай, что нельзя всё планом мерить, деньгами то есть. По-человечески надо. Это ж север…

-  А чего же летуны такие фиги? – Юрик опять впомнил об интернатовских детишках.

-  Ну-у, брат, летуны! Боги! А мы ползаем! По месяцу в поле выбираешься: погода, бортов не хватает. Зависимость полная. А потом уже на нас сверху наваливаются – понял, понял? давай, давай!: полтора-два месяца работы и привет, на зимние квартиры. Это, правда, в «сезонке» так, а другие вон круглый год на полозьях. Ничего, жизнь такая… У каждого, понятно, свои интересы. Вот взять, скажем, меня и того же главного. Я так понимаю, чтобы начальнику куда повыше пробиться, нужно на головы других начальников наступать, вот они и забывают про человеческое. А нам, нам-то куда ползти, пресмыкающимся? Ведь всё равно, что с печи на полати. Нечего нам делить, по-человечески если… Кроме, как говорится, - Коротаев хохотнул, - собственных ржавых цепей… Ладно, у них свои заботы, у нас – свои. К примеру, почему бы нам не макнуть по двадцать капель за третий интернационал, да с устатку? Ты как? Понял, нет?… Ты мне сразу понравился: я ведь трепачей не люблю. Звать тебя полностью как?

-  Юрий Васильевич, - сказал Юрик.

-  А меня Вениамин. Веник, значит… Юрий Васькович.

Магазин был на берегу той самой большой реки, которую Юрик видел с вертолёта. Даже сейчас, при солнце, она оставалась грязно-серой, с длинными лентами ряби и пены. Смотреть на неё было холодно, но когда спустились к самой воде, сели на выброшенное волной бревно, - солнце их пригрело, а ветер остался наверху. И они посидели так некоторое время, поглазели на реку, на едва видный противоположный берег, на катера и буксиры, уткнувшиеся носами в гальку. Происходила здесь какая-то своя, речная, жизнь, казавшаяся размеренной, устроенной и, вобщем-то, немудрёной: дымили себе печные трубы рядом с дизельными дымками, скрипели дощатые сходни, кто-то кому-то что-то кричал, долетал даже запах жареного, кое-где вместо флагов болталось бельишко.

- Курорт, - сказал Коротаев, - северные палестины.

Он достал из-за пазухи бутылку:

- И за что только деньги платят? - и противным голосом закричал: - Справа турки, слева англичане! Фрегат «Паллада» – огонь! – Пробка вылетела, спирт пролился на землю. – Разучился уже…

                 Юрику стало весело, непонятно только было, почему «уже».

                В заскорузлых пальцах Коротаева нарисовался складной стаканчик. Не вставая, Веня черпанул воды из большой северной реки.

                 Выпили.

-  Да-а, север, север… Уже почти двадцать лет талой водой запиваю, а понять не могу, что же он с человеком такое делает, что тот…ну…на человека, что ли, становится похож. Силу какую-то набирает… Иногда и дурную, чего говорить. Пьют, конечно… Но зато работают как! О-ой, как работаю-ют…

Коротаев снова зачерпнул воды: «Будем!».

- Веник, а у тебя жена есть? – неожиданно для себя спросил Юрик.

- Ну, во-от, - Вениамин, показалось Юрику, сразу протрезвел, – и ты туда же… Запомни, студент, где начинается север, там начинается развод. И всё, и отстань!

-  А как же любовь, романтика? Хрупкие женщины рядом с полярными героями? – Тут уж Юрика явно понесло, спирт застучал прямо в темя.

-  Ну-у… Ты дурак ещё совсем! – выкрикнул Коротаев. - Люди сюда приезжают жить и работать, а не природу покорять, понял?! Другой сейчас стал север. – устало продолжил он. – И северяне измельчали. Вот однажды, на Чукотке ещё, вскрыли мы на смене газовый коллектор. Ну, воняет и воняет, мало ли чего там. А мы с помбуром как раз за инструментом пошли. Возвращаемся, по сходням поднимаемся – я впереди шел – открываю дверь: ка-а-ак рванет! Уж не знаю, чего там получилось, а только летел я, как фанера над Парижем. И помбур тоже… планировал-планировал, но некоторое сотрясение все же получил. И началось. Чем я-то, спрашивается, виноват? А на меня, не-е-ет, колёса покатили, будто я диверсант какой!.. Ну, эти - ладно, им положено, а помбуру-то чего? Так нет, стал писать везде, мол, ушиб головы, боли, мигрень, похороны, говорит, снятся, Коротаев, говорит, отвечает за технику безопасности, и до чего он её довёл, если я, молодой труженик, теперь инвалид. Небось, думал и проценты с меня урвать, а уж с государства – само собой. В общем, сука, выжил меня… А спроси – зачем? Что он хоть поимел-то с этого? В результате, конечно, ничего, потому что ему тоже сматываться пришлось: бригада больно на него осерчала. Видишь, Юрок, и не принял его север. Давай, что-ли, ещё… за теплые края, за молочные реки, будь они неладны…

Коротаев пьянел и курил одну за другой.

-  Вот все говорят: “деньги, деньги”, ну он и подумал, что тут каждый – за себя, за рупь свой длинный, стало быть, удавиться, и твори, стало быть, что хочешь. Ан нет, ошибся он, сачок-то. Видно и вправду донимает северный мороз южного человека – он же, гад, чуть чего: «Я чайку попить», а насчет надбавок разоряться – это он первый.

-  Что же ты его сразу не прижал? – спросил Юрик.

-  Так по-человечески же хочется! – Коротаев плюнул и отвернулся. - Думал, притрётся – сработаемся. Это же главное: не о рубле, а о кореше своем заботиться. Долбаки мы, конечно, ругаемся, ругаемся, а в отпуск поедешь, на песочек теплый ляжешь, вспомнишь своих бичей брезентовых, морды их заросшие, разговоры непечатные – утрёшь слезу, чтоб не увидел кто… и в магазин или в кабак – никак успокоиться не можешь. Как объяснить, а? По ночам родное железо сниться, хотя что в нем такого, в железе? Тяжесть одна…

Помолчали.

-  Да-а, борьба противоположностей, - проговорил Юрик.

-  Во-во, борьба… Вот и думай, Юрок, как хочешь, а только если есть на свете земля, на которой каждому человеку потоптаться надо, чтоб узнать про себя, какой он и кто он, так здесь она, земля эта… Как говорится, за полярным кругом.

Коротаев опять плюнул в воду, щёлкнул туда же изжеванную «беломорину» и потянулся за бутылкой:

-  А забрало-о! Это на вчерашнее, да и ночь не спал.

…Стало холодать: солнце скрылось в клубах то ли облаков, то ли тумана, спустился, потянул над водой ветерок…

-  Пойдём, Вениамин… Как я тебя через посёлок потащу?

-  …Счас чебак идёт…как раз…ух, я его ловил… бывало… могу эту… удочку дать… грузило-то… того… Юраха… держись… может, здесь приляжем, а?..хороший ты мой…одна надежда - на тебя…

Пока вылезали в крутой берег, Коротаева окончательно развезло. Юрику пришлось обхватить его под руки и почти тащить на себе. И хотя внимания на них не обращали, Юрик вспотел. Он вдруг представил, что будет, если его встретит Глушков. Скажет, наверное, глядя в упор: «Что ж ты, практикант? Нажрался! Геологию позоришь? И с кем?! С алкашом Вениамином Коротаевым! Позор!». И действительно, Юрик вдруг стал стыдиться Коротаева, в стельку пьяного, в измызганом обвислом пиджаке, в съехавшей кепчонке, на полусогнутых, да ещё недопитая бутылка торчит из кармана… Юрик оглянулся – нет, нельзя его оставить, быстро надо, быстро. И, если до этого он старался тащить Коротаева аккуратно, с частыми передыхами, как больного, то теперь, уже отделив себя от него, стал покрикивать и толкать кулаком в тощие рёбра, чтоб не заснул на ходу.

У вагончика на ящиках сидели двое в тулупах и курили.

-  А-а, дядя Веник! Наквасился! – и оба засмеялись.

Подтащив Коротаева к двери, Юрик, задыхаясь, попросил:

- Подержите его, ребята.

- А ты брось его пока, потом подберёшь.

Юрик посадил Коротаева на землю, спиной к стенке вагончика, и полез за ключом.

«Ну, тяжел же, северянин», - думал Юрик, заволакивая Коротаева на кровать. Стащил с него сапоги, поднял с затоптанного пола коротаевскую кепочку и вышел на воздух. Парни все сидели, делать им явно было нечего.

- Живёшь, тут, что ли?

-  Ага, меня Глушков поселил, - ответил Юрик.

-  Так это вы ночью прилетели. Понятно… Откуда, из Табагая?

-  Из Табагая. – Юрик закурил и неожиданно для себя спросил:

-  А где Глушков?

-  Чёрт его знает. Все звонят, спрашивают. Скорее всего, он на рыбалку подался. Он всегда так: никому ни слова, машину спрячет – и дня на три… Соскучился, что ли?

-  Нет, просто, - Юрик вспомнил свои недавние страхи, - мы же вместе в порту с утра были, «восьмёрку» загрузили, и он уехал… Я у него денег хотел попросить, а то остался рубль какой-то…

-  Всё, теперь бичуй, паря.

Долго молчали.

-  Слушай, сосед, а у Коротаева выпить должно быть! А? Есть?

Юрику вдруг стало обидно за Вениамина и за парней почему-то тоже.

-  Нет у него ничего. Перебьётесь. – И, повернувшись, пошел от них, взбивая сапогами пыль. Не хотелось Юрику думать об этих своих незнакомых соседях, и он все шёл и шёл куда-то, стараясь избавиться от их назойливых взглядов… И никак не мог. «Что за люди такие? – думал он. – Неужели пойдут они за тебя смену стоять? И придут к тебе, больному? Не-ет, разные, конечно, у людей интересы, но суть-то одна, человеческая, будь ты бич последний или римский папа. Только в чём она, суть? Запутано-то как всё… Ведь не в том же она, что человек о себе говорит, а в том, что делает! И, если бы увидели мы себя со стороны, скупых и хилых душой, поняли бы, что нельзя презирать человека за стоптанные башмаки и запах изо рта, или просто за то, что он незнаком…».

Хмель незаметно уходил, разбавлялся холодным воздухом. Ветер сразу посвежел, обтекая разгорячённую голову. Юрик увидел промытую чем-то синим даль; противоположный берег большой реки приблизился, – Юрик разглядел даже какие-то постройки; увидел он и дорогу, по которой шагал уже за посёлком, белую, твёрдую, как бетон, с отпечатками ребристых протекторов и траков. Юрик не знал, куда она ведёт: в тундру, в никуда, или в какие-то другие, тоже незнакомые, необжитые, места, где когда-нибудь в будущем, возможно, случиться побывать и ему, совсем ещё молодому, зелёному практиканту.

                                                      1981