Безвременно ушедшему Константину Воскресенскому

С середины августа погода сломалась: зарядили дожди со снегом и просто снег без дождя, небо спустилось к самой земле и его разорванная серая плоть клочьями неслась над побелевшей тундрой. Ручьи наполнились мутной стремительной водой, выхлестывающей на поворотах из обложенного сползшей дерниной русла, сырой пронизывающий ветер мотался по долинам, трепал пожухлую траву, намокшие перья из разорённых птичьих гнезд и набухший брезент палаток, - не было конца его полету. Вместе с ветром летел снег, падал, набивался во все щели и углубления, таял, и снова падал, и летел, и снова таял.

Так продолжалось две с лишним недели, и ровно семнадцать суток, чадила и коптила, почти не переставая, жестяная печка с продавленными боками, пуская из покосившейся трубы короткие пунктиры искр, ослепительных на фоне чернильных снеговых туч.

За эти семнадцать суток махрового безделья шлиховой отряд, состоящий из Кеши, Паши и Фёдора Ивановича Шаляпина, истрепал две колоды карт, выкурил ящик папирос и успел опухнуть от нездорового сна и бесконечного чая. Уже все было переговорено, начиная со счастливого детства и кончая нынешним неудавшимся сезоном.

«…будь она неладна, эта погода, план по шлихам уже не выполнить, и никто, конечно, не сделает скидки на метеоусловия, и в коридорах экспедиции опять, как после каждого сезона, будут большие разговоры, что шлиховой отряд опять не дал плана, ох уж эти романтики, всегда у них погода виновата, а у других, наверно, южный берег Крыма, и продукты вовремя, и почта, и забрасывают, и с лагеря на лагерь перевозят тоже вовремя…».

И так они день за днём перемалывали одно и то же, и каждый раз заново переживали, а потом кто-нибудь, Кеша или Паша, выглядывал наружу, шурша обледеневшим брезентом, и долго смотрел  куда-то и крутил головой – что там на небесах? – а кто-то обязательно кричал, что надо двери закрывать, что на дворе, чай, не май-месяц и, возможно, даже кидал чем-нибудь в ватный выставленный зад. И каждый раз наблюдатель, вползая в дымное и холодное нутро палатки, делал загадочный вид, протыкал заскорузлым пальцем дым очередной папиросы и начинал:

-                 По-моему, что-то происходит…

Но ничего не происходило. Палаточная крыша вздувалась и опадала, как бока большого уставшего животного, тяжёлая кожа-брезент провисала между рёбрами.

Фёдор Иванович по поводу погоды не высказывался, но тоже частенько выбирался наружу и, обтерев слезящиеся от постоянного дыма глаза, подолгу простаивал на раскисшем снегу, оглядывал близкий нечёткий горизонт, прищурившись, высматривал что-то, - и иногда ему везло: облака расступались, открывая недалёкую перспективу низменности, уходящей куда-то вверх, в небо, где чёткими штрихами висели едва различимые силуэты гранитных останцов, «каменных людей».

Налетал ветер, заделывал облачную брешь, и Фёдор Иванович опять смахивал навернувшуюся слезу и, постояв немного, возвращался в палатку, начинал шуровать в печке, откуда сразу же вылетало пахнущее дёгтем облако серебристой золы и, поскольку сам он ничего не произносил, кто-нибудь не выдерживал:

-         Как там?

-         Опять балбесов разглядывал? - добавлял Паша. – Смотри у меня!

-         Угу… - думая о своём, бурчал Фёдор Иванович.

Безделье и непогода угнетали его, скучным и ненужным становилось зябкое взвешенное существование, напоминающее неуклюжее и замедленное шевеление коллекционного жучка в коробочке, пришпиленного к вате. А ведь где-то там, далеко и наверху, стояли «каменные люди», прикрыв от солнца тяжёлые шелушащиеся веки, молчаливые и потому мудрые. Они, казалось ему, прошли на земле свой положенный путь, пока не остановились на самой высокой горе, где всегда было солнце, а ветер сух и неприметен.

Вот только что они оттуда видели, кроме его крохотной фигурки, Фёдор Иванович не мог представить, ему очень хотелось увидеть это самому, - ведь связь с ними, с «балбесами», уже была установлена, они звали его к себе. Однако, путь его ещё не был закончен, он, видимо, не заслужил ещё покоя и солнца, и не мудрость, а усталость пока тяжелила ему веки.

«Не пустит, - думал Фёдор Иванович. – Ему бы только карты месить, да о похождениях своих рассказывать. Как у них просто всё: работа – это не волк, десять лотков отмыли – хорош на сегодня, есть норма! Снег выпал – ещё лучше, отмели, косы под воду ушли, - глаза под лоб и на боковую, в тряпки. И спят часов по двенадцать воронкой кверху. Ах, эта бессонница! Ведь могут и по пятнадцать…».

Нет, о том, чтобы отпроситься у Пашки на денёк, сходить через две реки, в непогоду, к каменным останцам, он даже не думал.

«Куда там, ни за что не пустит», - так размышлял Фёдор Иванович, переворачивая в печке сырые тлеющие поленья…

А потом, - ну, что потом! – чертилась новая пулька, или Фёдор Иванович доставал свой обшарпанный фанерный чемодан, называемый в обиходе «кейсом», на который он с особым удовольствием и грохотом вываливал костяшки домино. Играл Федор Иванович профессионально, с чувством и расстановкой, была это такая же работа, как и всё, что должен выкопать, скайлить или перетащить рабочий съемочного отряда.

Начальник Паша, перебирая кости, больше помалкивал, равнодушно считал очки и так же равнодушно мешал костяшки, ему не нравилось проигрывать.

Кеша быстро заводился, лихо бил в фанерное дно чемодана и азартно кричал «гитлера давай!».

Иногда они пели, пригубив «розовой воды», тогда уж шаляпинский баритональный бас звал их души за собой.

-                 Сла-авное мо-оре, священный Байкал!

Мороз продирал по коже от шаляпинского баса. Вот только слишком отчетливо ощущалась тогда нехватка женского общества, кое-где свербило. А так, джин сидел в своей бутылке и особенно не вякал, глазки строил.

Было у них и несколько обязательных ежедневных занятий, которые Фёдор Иванович, как самый старший по возрасту, называл казённым словом «жизнеобеспечение»: тепло – «Ну, кто сегодня пилу точит?», питание – «Тушёнки-то три банки осталось!» и связь.

-         Избг`анник, избг`анник, я избг`анник один, - картавил Паша в микрофон. – Мать твою… - добавлял он, отпустив тангенту.

Эфир трещал и свиристел, и на всей земле не было порядка и солнца.

Спать они ложились рано, набив жестяную печку мокрыми дровами и развесив вокруг нее сырую тяжёлую одежду. Паша первым забирался в спальный мешок, как бы показывая собственным примером, что сейчас положено делать, тушил слабый огонёк керосиновой лампы. Некоторое время все трое возились, устраиваясь, сопели, разыскивая в темноте оторванные завязки и нагревая пропитанный влагой спальник, замирали там, чувствуя, как выходит, вытекает из них тепло, покалывает в суставах. Сквозь мрак подступали тогда незнакомые, усиленные тишиной звуки: течение близкой воды, царапанье ветра в низкорослом кустарнике и шипение холодных углей за жестяной дверцей…

На восемнадцатый день Фёдор Иванович проснулся среди ночи от невнятных голосов. Спросонья никак нельзя было разобрать, кто, что и почему. Обрывая завязки, он испуганно вскинулся и понял, что это бормочет треклятая рация.

-       Фу, ты, - вытер Фёдор Иванович вспотевший лоб, - ититская сила.

Потусторонние голоса, искаженные ночной атмосферой, дырявили тишину, выплескиваясь из микрофона, словно морские волны.

-       Где стоишь, стоишь где? – рокотал механический бас.

-      Бу-бу-бу, - ответил эфир.

-         Понял, понял. Завтра принимай практикантов. Завтра вечером. -–Фёдор Иванович узнал голос Сухова, главного геолога.

-         Бу-бу.

-         Он мне сотню должен, - сказал Паша, - еще с пг`ошлoй осени.

-         Два, две, двое… Студентки, сту-ден-тки… девушки, - Сухов там, видимо, покраснел уже от этих “девушек”, потому что заявлял сейчас об этом всем полевым подразделениям, раскиданным в радиусе пятисот километров, торопился и не знал, как сказать попроще, покороче.

-         Сотню?.. – переспросил Кеша с интересом. – Какую сотню?

-         Бу-бу. Пью-у-у. – Рация замолчала.

-         Ты пельмени по-чукотски ел, Иннокентий? – спросил Паша.

-         Не-ет, - Кеша лежал в мешке, торчали только стоящие дыбом волосы. -–А при чем здесь пельмени?

-         А пг`и том, что пг`антиканток на восемнадцатую линию повезут. А это г`ядом, понял? – Паша выключил рацию и перед тем, как прикрутить фитиль, посмотрел на Фёдора Иваныча долгим взглядом, в котором читалось превосходство молодого и сильного над немолодым и слабым.

-         Понял, - ответил Кеша из мешка.

А Фёдор Иваныч молча полежал, потом нашарил папиросы и громыхнул спичечным коробком. Немного погодя окурок прочертил в темноте оранжевую траекторию, из мешка послышался тихий смех, и все стихло до утра…

После завтрака Паша свернул толстенную самокрутку, задымил, как камчатский вулкан, и кинул:

-         А что, Кеша, не посетить ли нам тестя нашего, товаг`ища Сухова?

Кеша деловито достал топоснову, померял спичечным коробком.

-        Для бешеной собаки это не крюк.

Махорочный дым медленно колыхался и уползал в сторону выхода. Фёдор Иваныч сложил грязную посуду в ведро и полез в спальный мешок досыпать, а Паша с Кешей, по очереди макая бритву в горячий чай, побрились, переоделись в болотники и, мешая друг другу, полезли наружу.

-         Гитару забыли, - сонным голосом сказал Фёдор Иваныч, - кентавры…

Кеша вытащил из-за печки старенькую гитару и стал заворачивать в плащ. Потом, немного подумав, оторвал красную матерчатую завязку от пробного мешка и привязал ее к грифу, получился бант. Фёдор Иваныч завозился, выпростал руку за папиросой и сказал, мечтательно глядя в потолок:

-         Помню, в молодости, велосипед всегда с собой возил, в деревне какой-нибудь станем, я гармошку к раме, в седло и покатил, обслуживал, так сказать, в радиусе дневного переезда…

-         К чёрту, - сказал Кеша, - у нас серьёзно.

К месту они добрались часа через три с половиной, - плутанули по дороге и вышли к суховским балкам с противоположной стороны. В лагере было тихо и безлюдно, в двух балках топили, - серый дым прижимало к земле ветром, пахло угольной копотью, как на запасных путях железнодорожного вокзала.

Шурфовщик дед Шанхиза, спустив с нар ноги в толстых вязаных носках с продранными пятками, громко зевнул, лязгнул железными зубами и пошел ставить чайник.

-        Чего не сидится-то?

-        Да так… - сказал Кеша, заведя глаза к потолку. Гитару он оставил снаружи.

Многозначительно помолчали.

-        Циклон, говорят, аж с самой Аляски к нам пришел, - сказал дед Шанхиза, глядя в окно и почёсываясь. Опять зевнул. – Радикулит вот разыгрался…

-         А я рецепт знаю, - Кеша смотрел, как по оконному стеклу медленно ползет муха, доползает до определённого места и срывается, - берёшь сырое яйцо, кладёшь его в эссенцию...

Паша закурил и начал трясти под столом ногой.

-      Как-как, говоришь? Яйцо?! В эссенцию?! – переспросил дед.

-         Ну да. Когда яйцо полностью растворится, грамм сто масла туда и втирай, пока глаза на лоб не полезут.

-         Всё хорошо, - огорчённо сказал дед, - только где теперь яйцо достать? Сейчас же не сезон.

-         Ты ж ветеран, орденоносец, по связи запроси, пришлют…

-         А куда же остальные г`азбг`елись? – не выдержал, наконец, Паша.

Дед всыпал в чайник пачку чая и ответил:

-         Петька Краснов со товарищи трактор утопили, охотнички, вытаскивать поехали, к Медвежьему Логову… А вот и чай, не чай – человечище.

-         Мясца бы сейчас неплохо, а, стаг`ый? – сказал Паша.

-         Не бегает нынче мясо-то, от Петьки попряталось. Он до самого побережья все сопки прочесал. Пятую врубит и гонит, как ошалелый. Из пяти карабинов – считай, пятьдесят пуль. Трёх-четырёх возьмут, а десять подранков уходят, - гоняться–то за ними некому, самогон у Петьки – семьдесят градусов, тут же падают, снайперы хреновы.

-         Что-то намудг`ил ты тут, дед, без мег`ы. У нас вон на том же Медвежьем, где останцы гг`анитные, «кекуры», люди пачками пг`опадают, а ты – подг`анки! Ког`оче, мясо нужно позаг`ез! Для пельменей.

-          По-чукотски, - добавил Кеша со знанием дела.

-         Нету, родные, нету. Угощу я вас, возьмите вот настойки, раз в такую даль припёрлись. Золотой корень, без обману, на семидесятиградусной!

Дед Шанхиза, покряхтывая, прошаркал в угол и достал из хлебного вьючника тряпичный сверток.

-          Мутняк го-орни-ий, - пропел дед.

Через окно было видно, что из соседнего балка вышла светловолосая девушка в телогрейке и, помахивая пустым ведром, спустилась к речке.

-         Годится, - сказал Паша. – Спасибо. Давай еще чайку.

Дед сопя загремел кружками, а Паша, сунув бутылку в карман, не торопясь, загасил папиросу, встал и, не закрыв за собой дверь, тут же загремел сапогами по трапу.

Кеша с дедом Шанхизой молча пили-отхлебывали чай из дымящихся кружек ещё примерно с полчаса. Кеша прислушивался к звукам со стороны соседнего балка. Муха, упавшая в пустую кружку, звонко жужжала и мешала ему слушать.

-        У нас на Рыгтынане, - начал, наконец, Кеша, - лиса живёт с лисятами…

-        Кто там с кем живёт? – спросил, входя, Паша.

-        Лиса-огневка, с этими… с…

-        С евг`ажками, что ли?

-        Ну, евражек-то мы давно уже съели!

-        Чёг`т, действительно съели!

Глаза у деда Шанхизы медленно полезли на лоб.

…Они вышли из балка, точнее ссыпались по трапу, стуча сапогами, как молодые жеребцы, - и сразу завернули за угол, не было уже мочи терпеть. Гитара была на месте, ветер трепал красный бант, а запах угольной гари не напоминал больше тоскливую заброшенность тупиковых путей узловой станции.

-      Все в пог`ядке, - сказал Паша, - идем в гости пить чай.

-      Чай?.. Опять!? – переспросил Кеша. 

Практиканток звали Таня и Рита. Нары были застелены синими казёнными одеялами с чисто женской аккуратностью. На столе у окна из бутылки торчали крохотные цветы полярной гвоздики, рядом звонко тикал будильник.

Залоснившиеся свои телогрейки Паша с Кешей выбросили за дверь, в тамбур, но снимать грязные сапоги наотрез отказались, - портянки месяц не стираны, - и неловко переступали у порога. Рита, невысокая угловатая девушка, бросила им мокрую тряпку. Паша сел у двери на вьючный ящик, а Кеша, как человек с гитарой, на единственный табурет.

Тряся каштановыми кудряшками, Таня вовсю гремела кружками, ежеминутно одергивая пёстрый халатик и поправляя очки на остреньком носике. Она несколько раз открыла и закрыла стол, вышла зачем-то в тамбур, спросила Риту, где хлеб, где джем и «куда ты дела чайник?». Видно было, что всё лежит и стоит на своих обычных местах и что настоящая хозяйка здесь Рита.

Сначала разговор никак не клеился, и они долго, по десятому, - или сотому? – разу обсуждали циклон, пришедший «с самой Аляски», потом Кеша начал что-то про работу, но Паша, перебив его и возбужденно похохатывая, рассказал анекдот про то, как геолог пришел к начальнику метеостанции узнать, холодная будет зима или тёплая. Заспанный начальник долго чесался, прикидывал что-то в уме, потом просветлённо вскинулся, подбежал к окну и, раскрыв форточку, сказал:

-      Видишь, чукча хворост собирает? Значит, холодная.

Анекдот попал в струю, все облегчённо посмеялись, а тут и чайник закипел. Таня бросилась заваривать, и все внимательно смотрели, как она кладет чай маленькой ложечкой и режет хлеб прозрачными ломтиками.

-        Как-то это не по-полевому, - съязвил Паша.

-        А мне и не надо… по-полевому. Это вы всё на коленке режете, - кивнула она на засаленные брезентовые пашины штаны. – Огромными кусками.

Паша штанами своими гордился, ни у кого таких не было, от добротного лесорубного костюма.

-        Большому куску г`от г`адуется! – парировал он.

-        Большой рот! – добавил Кеша. – И мы приглашаем вас на пельмени. По-чукотски.

-        А как это – по-чукотски? – спросила Рита.

-        Вот пг`идёте – узнаете!

-        А отец у меня, между прочим, геолог, - Таня произнесла фразу с явным вызовом. - Главный геолог. – И выдержав паузу, добавила: - В одной африканской стране.

Кеша взял гитару, провёл по струнам пальцем. Гитара совсем не строила.

-       У нас три поколения геологи, - сказал он. – Дед ещё в двадцатых годах начинал. Я его отчёты читал, последний – тридцать пятого года.

-       А почему последний? – Рита, видимо, любила задавать вопросы.

-      Что – почему? Непонятно, что ли?

-      Он умер потом, да?

Рита взяла кружку и начала осторожно в неё дуть.

-      Может, и умер, не знает никто.

-      По-моему, так не бывает, - Таня прикурила от зажигалки и выпустила клуб дыма в сторону Паши. Ему пришлось отмахнуться от него рукой. – Должны были похоронку прислать!

-      Как же, как же! – издевательским тоном сказал Паша. – И г`гоб с телом героя на матег`ик пег`епг`авить. На лафете! Дощечку с номег`ом тут ставили, на могиле глубиной в полметг`а – и всё!

-      Этого не может быть, - невозмутимо изрекла Таня.

-       Да ладно вам, - сказал Кеша, - вот вам другой разговор.

И запел песню про двух бичей, которые сидят в заваленной снегом палатке и вспоминают, как ходили в Москве в театр, а там был буфет с пивом, а здесь одни некультурные бичи с домино и преферансом.

-       На ящик водки – банка шпрот, вот натюрморт! – орал Кеша, лупя изо всех сил по струнам.

Потом в песне бичи заговорили про горячую воду из крана, про фикус, эстамп и развод, и оставленных на материке жён и милых дам, которым один привёз снегу в чемодане, а другой «в бутылке утренний туман», за что первый бич тут же обозвал его болваном, тот ответил «брезентовым профаном» и получил:

-       А сам не мылся десять лет! Ну, ферт!

Кеша перестал кричать и тихо поведал, что через пять дней спустился, наконец, вертолет, бичей накормили, помыли и опять послали в поле, «еще на год».

Девушкам эта песня показалась очень весёлой, Таня даже поперхнулась дымом и, согнувшись, долго кашляла, продолжая смеяться.

Обстановка как-то разрядилась, они о чём-то еще поговорили, глядя в приоткрытую дверцу печки, где слабо трепыхался синеватый огонь, спели даже одну общеизвестную песню, но со словами было плохо, а на чай налегать было – опасно, поэтому Паша с Кешей, напомнив про приглашение и распрощавшись, выскочили в плотный сырой сумрак и тут же завернули за угол.

-      О-о, - простонал Паша, - наконец-то! 

…Проснулись они от настойчивого шума воды, - в горах таял снег, и река неслась мимо палатки серой морщинистой лентой, выплёвывая к порогу хлопья грязно-желтой пены. По брезенту дробовыми зарядами хлестал дождь.

-      Ого, - сказал Паша. – Полундг`а. Пг`идется лодку с собой бг`ать.

-      На себе тащить? – с тоской спросил Кеша.

-      Надутую потянем. Надутая легче.

Они быстро собрались, а Фёдор Иваныч, выставив из мешка нос уточкой, курил и с интересом наблюдал за сборами.

-      Рейнджеры, ёполтак, зеленые береты, - закашлявшись, сказал он, - бейте в глаз, чтоб шкуру не попортить.

-      Молчи, Шаляпин. Чтоб к обеду тесто замесил!

-      И баню натопил!

Фёдор Иваныч щёлкнул окурок к печке и спрятался в мешок с головой.

-     Бедные, бедные твари… - послышалось оттуда.

Резиновую трехсотку тащили по очереди. По снегу она шла с шорохом, по мокрому кустарнику – с визгом и скрипом. В лодке лежало два ружья, весла и оцинкованное ведро, время от времени позвякивающее дужкой.

Выглянуло внезапно солнце, осветив мокрую искрящуюся тундру. Казалось, она выгнет сейчас мохнатую спину и отряхнется, как собака. Плоские невысокие облака проносились над ней, задевая вершины таких же двухмерных холмов, между которыми в мелких берегах петляла река, смывая косы и унося вниз, к морю, редкие золотые песчинки.

Засвистели крыльями, зачирикали-запели какие-то мелкие птахи. Где-то далеко призывно закричал журавль, кто-то ответил ему, а рядом, в зелёной прибрежной траве два раза крякнула шилохвость.

-     Вот они, норы, - задыхаясь после быстрого шага, сказал Кеша. – Покурим?

Пока они курили, засев в низкорослом кустарнике полярной ивы напротив песчаного бугра, изрытого лисьими норами, снова заморосил мелкий, пробивающий одежду дождь.

-     Хг`ен они теперь вылезут…

-     Кто, Рита с Таней?

-     Да какие Г`иты, какие Тани! – выкрикнул Паша, с досадой разглядывая мокрый бугор.

«Ну, завелся начальник. Азартный!» - с уважением подумал Кеша.

Он уже раньше видел огнёвок на этом бугре, целый выводок: облезлая мамаша и два щенка с набирающими цвет и объём шубками.

«Неужели стрелять будем!? – с ужасом думал Кеша. – Если столько прошли – значит, будем…».

Паша смотрел на бугор с таким же тоскливым лицом.

-      Слушай, на кой чёг`т нам эти… бабы. - И, затянувшись, добавил: - Без пельменей обойдутся!

-      Конечно, да и эти вряд ли… вылезут… - осторожно ответил Кеша.

-      Ну, пошли тогда, посмотг`им…

Они перешли речку вброд и взошли на бугор. Везде виднелись вывалы желтого песка и чёрные дырки нор.

-      У них навег`няка есть запасные выходы, - с надеждой сказал Паша.

-       Ну да, как в театре, - быстро откликнулся Кеша.

-       Но мы их всё г`авно достанем!

-       Давай водой зальём!

Кеша вспомнил книгу из детства, где отважные охотники заливали водой волчьи норы. Тогда было очень много волков, и все они питались овцами. Тогда с волками и боролись основательно.

-       Хорошо, что я ведро в лодку кинул! Кидаю, знаешь, а сам думаю – зачем? Вот, оказывается, и пригодилось.

Кеша сбегал к лодке и, зайдя в ближайшее к бугру болотце, черпанул ведром.

Паша в это время зарядил оба ружья. Одно, курковое, положил себе под ноги, а с другим встал в позу стендового стрелка.

-       Ну, мать вашу… Давай, Иннокентий!

Когда первое ведро с горловым урчанием ушло в нору, Кеша отскочил в сторону и долго и внимательно наблюдал за полем битвы.

Ничего не произошло. Тогда он сбегал за вторым и с шумом влил его туда же. Немного подождал и побежал за третьим.

Паша стоял, не шевелясь, как памятник охотнику, а Кеша бегал туда и обратно, скинув промокшую телогрейку. От него валил пар.

Потом они поменялись местами, потом еще раз.

Добычи не было.

-        Гитлег`а давай! – рычал Паша в азарте.

-        Двести пятьдесят один! – бормотал, сбивая дыхание, Кеша. Вода кончилась, и ему приходилось глубоко вдавливать ведро в мягкое дно болота.

-        Ничего, Иннокентий! Дуг`емаг`у больше вычег`пывать пг`ишлось!

Наконец, окончательно потеряв терпение, Паша выхватил из кармана рюкзака ракетницу и стал стрелять в плещущуюся в норах воду.

Битва проиграна. Огневки обманули их, заранее покинув затопленное паводком жилище.

Обессиленные, под моросящим дождем, охотники устроились в полусдутой резинке и стали резво отгребаться от берега, - путь неблизкий. Сначала течение было слабым, а потом, усилившись двумя притоками, подхватило, закрутило, понесло, и Паша с Кешей, увлечённые новым занятием, с гиканьем помчались вместе со стремниной, размахивая вёслами, как индейцы в пироге, и даже скатились с небольшого водопада, от чего настроение поднялось ещё выше. Лодка черпала воду мягкими бортами – «гондон!» - и задевала дно на перекатах – «камни, конец!». Но все это было им нипочём, как и мокрая одежда с сапогами, полными воды, - каждый в душе надеялся, что вот-вот покажутся из-за поворота две их сиротливые палатки, а возле них… - нет-нет, на той стороне реки, ведь лодки в лагере больше нет, чтобы перебраться, - на той стороне реки станут видны две женские фигурки в ярких лыжных шапочках (почему в ярких? почему в лыжных?)…

-        Тог`мози, ё…

Лагерь они проскочили метров на двести, ручей со странным названием Рыгтынанвеем превратился здесь в ревущую вполне серьёзную реку со стоячими пенными гребнями поперёк русла.

-        Ух, ты-ы…

Серая волна обдала их ледяной водой, вздыбила лодчонку, и они оба оказались в объятиях взбесившейся реки. Дыхание перехватило, под ногами была пустота, но резинка все-таки не перевернулась, и они успели ухватиться за мокрые скользкие уключины. Выпучив глаза и открыв рты, Паша с Кешей, не сговариваясь, не в силах произнести ни слова, гребли к берегу, пока стрежень не сбросил их с себя, и они не почувствовали внизу опору.

Цепляясь скрюченными пальцами за траву, Паша с третьего раза первым выполз на берег, помог выбраться Кеше и втащил лодку.

-        Ху-у! – выдохнули оба.

-         Не хг`ена себе пельмешки!

-         А мы не за хлебушком ходили?

Едва отдышавшись, изображая бег на негнущихся ногах, они, как орангутаны, ввалились, наконец, в палатку, оборвав в очередной раз завязки, и увидели, что она пуста.

Печка была еще тёплой, и на ней, на двух камешках, стояла закопчённая кастрюля с крышкой, из-под которой свисал язык засохшего теста.

-         А вот это действительно пельмени!

-        По-чукотски! – уже с особым знанием ответил Кеша.

Несколько минут они катались по спальникам, регоча утробным смехом, не в силах произнести ни единого слова. Затем, похрюкивая, переоделись в сухое. Кеша раздул угольки в печке и подбросил в неё так, что через десять минут она была готова к отправке на околоземную орбиту, - огонь вылетал из раскалившейся малиновой трубы, и от этого над ней стояло марево. Паша притащил лодку, ружья оказались в ней, а ведро и вёсла унесло.

-        А где же все-таки наш певец? – мрачно и озабоченно заметил после этого Паша. – Не евг`ашки же его съели!

-        Может, на охоту ушел?

-        С чем?

Они чифирнули, заварив в кружке целую пачку. Съели банку тушёнки без хлеба, после чего осталось еще две, и, распаренные, вылезли наружу покурить.

Дождь прекратился. Серые ватные облака поднялись, уплотнились и сдвинулись к югу, открыв на севере узкую полоску розоватого неба. Надвигалась ночь.

Искры папирос сносило ветром, было холодно, но они стояли молча, повернув лица к догорающей заре, чувствуя на лбу и щеках её слабое тепло.

Когда последние лучи солнца, ушедшего за горизонт, отразились от облаков и осветили рассеянным светом промытую до последней складки низменность, Кеша ощутил неуловимые изменения, скорее даже флюиды или невидимые волны, заполнившие вдруг пространство, и принёсшие с собой чувство беспокойства. Тундра странным образом ожила, хотя никаких изменений Кешин глаз заметить не мог. Он подумал о Фёдоре Иваныче, да, вот так: где же Фёдор Иваныч? – не помня его настоящего имени, - ведь он где-то там, на этой пугающей равнине, среди этого неверного света, из которого в любой момент может появиться, выдвинуться...

-        Медведь… - тихо, непослушными губами сказал он. – Ёп… Паша, медведь…

-        А вон ещё один! – осклабившись, хохотнул Паша. – И вон! И вон! Их тут целое стадо! – радостно закончил он.

-        Да? Где?

И Кеша действительно увидел, что тундра зашевелилась, задвигалась множеством тёмных вполне отчетливых силуэтов, самые ближайшие к ним тени оказались рогатыми… Да, да, это же…

-        Олени! – облегченно выдохнул Кеша, а про себя подумал: «Мясо!», но вслух этого не сказал, потому что они весь день искали его, мясо для пельменей, но теперь он уже сомневался, что это вообще нужно было делать…

Ночью сквозь сон Кеша услышал знакомый басок Фёдора Иваныча, который рассказывал что-то про муку и евражек, а Паша картаво выговаривал ему злым голосом. Затем в палатку пролезло что-то мокрое, напевающее себе под нос арию из неизвестной Кеше оперы, остро пахнущее псиной и ношеными портянками, - это Шаляпин, сняв сапоги, шевелил в темноте сопревшими пальцами, жмурясь, как кот, а потом нашарил за печкой коробок с сухими спичками, прикурил, осветив нутро палатки каким-то багряным мефистофелевским светом и, блестя глазами, пророкотал:

-      Вам привет от «каменных людей», вьюноши! У них там светло и чисто!

Он блаженно откинулся на спальник и пустил толстую струю дыма в провисший потолок палатки.

-      Так жрать хочется! Ну, где ваши пельмени?

«Он же к балбесам своим каменным ходил, чокнутый!» - подумал Кеша и, не ответив Фёдору Иванычу, опять уснул.

                                                      1985