Охотники уже сидели в открытом кузове вездехода ГАЗ-66, дожидаясь запаздывающего егеря Сашку Ныркова, когда медленно и неотвратимо повалил снег. Каждую снежинку размером с пятак можно было, не торопясь, рассмотреть в вечереющем воздухе, пока она, покачиваясь, падала к примороженной на ночь земле, а потом лежала преспокойно некоторое время на рукаве телогрейки или на брезенте, прикрывающем охотников, искажаясь неуловимо, гася один за другим острые лучики неземного заоблачного света.

Время шло, второй машины всё не было, под брезентом лежали, тихо переговариваясь, - звуки были приглушены падающим снегом, только водитель «шишиги» и начальник партии Зубогрызов, оба топографы, топтались, покуривая, возле кабины, похрустывали настом. За их спинами можно было разглядеть по-весеннему грязную улицу посёлка, по которой должен был приехать Нырков, серые двухэтажные дома и освещенную фигуру вождя с поднятой рукой. Издали казалось, что какой-то полоумный путник стоит у поворота вот уже битых полчаса, голосуя на дороге, которая, по северным понятиям, никуда не ведёт.

Авдюшин, задумавшись, тупо смотрел на эту слишком хорошо знакомую картину, ничего не видя и не понимая, пока до него не дошло, что лежит он в кузове «шишиги», что идёт снег, что наступила, наконец, весна, что едут они с егерем Сашкой Нырковым на гусей к Лёхе Набатову, а ведь и погоды нет, и чего-то стоим ждём, и левая нога затекла, а тут всплыла и основная, гложущая сознание мысль, что вот этой уже весной нужно уезжать на материк. Не «пора», не «хочется», а «нужно» и всё.

«Геология давно кончилась, - думал Авдюшин, - народ разъезжается, сколько можно грузчиком работать, - не жирно ли будет «Речторгу» грузчика с высшим геологическим образованием иметь!? У них, у торгашей, вместо мозгов – грузчики. Это перетащи сюда, а вот это на то место, где до этого лежало вот то. Тьфу… Дома жена допиливает, не на отрез, конечно, нужно это признать, но деньги-то всё равно нужны. Вот, когда сам начальником был, никто куском не попрекал. Попробовали бы только. Всё ведь было! А уж сохатина-оленина, рыба там, нельмушка, чир озёрный, муксун, ряпушка на столе вместо хлеба. Да и сейчас есть. Ну а главное-то – не жена, не рыба, а вот снег этот последний. Или первый… в сентябре… тихо-тихо так ложится… что слышно, как скрипят по нему заячьи лапы, и вдоль чёрной воды белая полоска… Ну, ты и сказал – главное!».

Тут Авдюшин вспомнил Большой Остров, на котором они искали касситерит, по полгода не вылезая из снега и холода, и особенно тот сентябрьский закат, багровые отблески на косой поверхности снежника, сдуваемые отчётливо синим ветром. Они стояли тогда втроём, один на один с этим сумасшедшим закатом, до него, казалось, можно легко дотянуться, перешагнуть только забитый льдом пролив, мёрзлую лепёшку Малого Острова, и проскользить дальше по фиолетово-чёрному уклону моря Лаптевых до самого края земли, к нестерпимо горящим холодным облакам. Вспомнил, как нащупал в кармане полевых штанов забытую с материка десятку, вынул её, невесомую, под этот пронизывающий свет и, глядя, как она бьётся на ветру, спросил:

-           Что они стоят здесь? – И внезапно осознал, что только что примерил на себя одну из основных истин, делящих человечество на две неравные части, и она легко, как будто всегда была там, всосалась в его сердце. Разжал пальцы и едва успел проследить недолгий кувыркающийся полет бумажного прямоугольничка.

«А ведь если, на самом деле, отбросить все эти мелочи с работой, с зарплатой этой, с вороватыми торгашками, с тем, что и поговорить-то толком не с кем, заглянуть внутрь, туда, откуда вылезает постоянно чувство это, тоски и беспокойства, дисбаланса, что ли, то ведь окажется-то… Что окажется, ну? А вот то и окажется, что уезжать не хочется. Н-е-х-о-ч-е-т-с-я!»

Авдюшин посмотрел в сторону Реки, закрытой завесой снегопада, и снова увидел голосующего вождя.

«Вот наваждение» - улыбнулся он и шевельнул затёкшей ногой.

-  Авдей! Кружку давай! Выпьем, иначе он ваще никогда не приедет!

Как только Боря Клязьмин расплескал по кружкам американский спирт и поставил на заснеженный брезент котелок с десятком очищенных луковиц, сверху по улице прошелся жёлтый луч фар, и второй «шишиган» встал рядом с зубогрызовским.

Виновато улыбающийся Нырков, в форменном бушлате, перепоясанном потёртым брезентовым патронташем, с рюкзаком и зачехлённым ружьём под мышкой, крякнув, залез в кузов и, перегнувшись через борт, сказал тонким голосом:

-        Однаха, трогаемся!

Все, дружно запрокинув головы, выпили, Боря подхватил котелок и заёрзал, освобождая место Ныркову. Зубогрызов буркнул:

-        Наконец-то! – И забрался в кабину.

«Шишига» рванул с места, буксуя всеми четырьмя колёсами, и пошёл, набирая скорость, вдоль Реки, потом, у аэродрома, скатился вниз и в фонтанах смерзающихся брызг выскочил на лёд.

Машину слегка водило на гладком льду, в кузов забрасывало выхлоп, но охотники налили ещё по одной, Ныркову двойную, - зимник был уже рядом. Впятером, - двух мужиков Авдюшин видел впервые, но понял, что они из местной военной части, связисты, - было просторно. Снег немного приутих, развиднелся даже противоположный берег Реки, - чёрной полоской леса в двух километрах от них.

Зимник шёл посреди реки и зимой выглядел лучше иного шоссе, можно ехать быстро: и сто, и двести, если выжмешь, тормозить только на нём – нельзя. Сейчас, в мае, снежные брустверы осели, но воде некуда было деваться, и «шишига» шёл по двум чёрным колеям, казавшимся бездонными, пересекая иногда целые озёра воды. Зубогрызов часто останавливал машину, заглядывал в кузов и просил чего-нибудь налить. Прыщавое узкое лицо его было красным, то ли от спирта, то ли от страха. Он гугниво говорил:

-  Фу-у, мужики, дайте перекурить. Я уж и дверку не закрываю, жду, вот сейчас, сейчас… На хрена я с вами связался! Машина вот казённая. Если что – не расплачусь.

И тут же начинал смеяться, ухая, как филин.

-        Ну, давай, по единой!

Но пересесть из кабины в кузов никак не хотел. Здесь, под хмурым колымским небом, было совсем нежарко, - а, как известно, даже маленький Ташкент лучше, чем большая Колыма. «Шишига» шёл дальше, словно катер, оставляя позади кильватерный след.

Авдюшина трясло вместе с кузовом, он привычно отрешился от холода и реальности и пьяновато думал о своём.

«Вот Боря Клязьмин. Что ему-то там надо, у Набатика? Гусей, что ли, пострелять больше негде? Хм, может, и негде… Сам-то ты зачем едешь за сто километров? Вот так-то. А у Набатика хороший участок, в лесной зоне, соболя там, хоть… Да и мужик он неплохой, юморной даже… Хотя на первый взгляд и несерьёзный. А что мы, один раз выпивали с ним в посёлке, что можно о человеке сказать после литра на двоих, но чувствуется – не дурак, нет… Да и чтоб участок промысловый держать, сколько нужно вложить, и труда, и всего… Крутиться надо, сколько в совхоз сдавать, сколько налево. Соляру купи, запчасти достань, приваду заготовь, собак накорми, дров навози-напили… Ужас! А что Боря Клязьмин?.. Постой, он же в «Малиновой рыбке» тогда…».

«Рыбкой», а потом «Малиновой рыбкой», называли в посёлке магазин «Рыба», принадлежавший рыбозаводу. Небольшое, отдельно стоящее на сваях здание, выкупили у пошатнувшегося с перестройкой рыбозавода портовские бандиты, или Краснянская мафия, по названию порта Красный Яр. В этом магазине было всё очень важное и притягательное для северного человека, рыбака, охотника, да любого, кто не хотел ходить пешком на рыбалку и охоту и носить зимой и летом зэковскую телогрейку, только рыбы там не было. На полках стояли перестроечные символы: видеомагнитофон, японский телевизор, видеокамера, лодочный мотор, кукла-сеть, болотные сапоги и т.д., всё в единственном экземпляре, обычный северный советский дефицит. За прилавком сидел смурной нечёсаный какой-то продавец с вечной сигаретой в зубах и смотрел боевики, почти никогда не отрываясь от своего занятия, - посетители заходили редко из-за сумасшедших цен. В основном посмотреть на огромный аквариум с живыми золотыми рыбками.

Секрет «Малиновой рыбки» заключался в том, что она работала круглосуточно, а подсобные помещения были забиты палёной водкой. Мужик за прилавком потому и был всегда смурным, что неделями не выходил наружу. Только краснянские и были постоянными покупателями и частенько устраивали там гулянки с музыкой, мордобоем и выпадением из окон. «Малиновая» – это от слова «малина».

И вот однажды, - Авдюшин слышал этот трёп практически из первых уст, - краснянские пригласили материковского авторитета посетить Богом и ментами забытый Прибрежный край. Перетолковать, понятно, о том, о сём, как жить дальше и лучше. Уважение было проставлено, естественно, в «Малиновой рыбке». Ну, деловой разговор, рыбка такая-сякая, мясцо, камушки, бивни, соболя, золотишко, - пошло-поехало! Братва окосела: водка - дармовая, а перспективы - доступные. «Эх, пацаны! Развернись, душа, вставлю!». Давай показывать, на что отмороженные северяне способны. У кого наган гулаговский, у кого китайский ТТ, у кого тесак шириной с весло! Дело среди бела дня было, но стрельба началась, как в темном Шервудском лесу: пуля в пулю. Народ в посёлке притих, сторонится «Рыбки» и всё тут. А буквально напротив разгулявшейся харчевни, на берегу Реки, находилась районная прокуратура. Вот как раз в окно ему, прокурору, пулю спьяну и всадили… А пуля эта была клязьминская.

«Шишига» замедлил ход, а потом совсем остановился. Чуть в отдалении виднелся снегоход без капота и силуэт человека, который размахивал руками и что-то кричал в их сторону.

-  Колька Чижов, однаха. Забирать его нада, – сказал Нырков, не поднимая головы.

Авдюшин подивился, что Нырков не только узнал человека в темноте по фигуре, или по снегоходу, но и точно знает, где этот человек должен находиться 21 мая в 11 часов вечера. Все, кто был в кузове, спрыгнули на лёд, а Колька уже подогнал «Буран» под красные огни «шишиги». Водила тоже помог, и снегоход ласточкой залетел в кузов. Зубогрызова же, видимо, совсем сморило, он даже и дверку свою прихлопнул.

Когда дёрнули спирта, поздоровались, перекинулись словом, словно мячиком, Колька этот оказался вообще из ближнего окружения: муж подруги жены Авдюшина, которому до фени были пушные дела, вернее, скорняцкие, поэтому знакомство с начальником пушного цеха никак его не бодрило, тем более Колька разделял, видимо, всё человечество на тех, с кем он здоровается, а с кем – нет. Но делал он это так естественно и необидно, что те, с кем здоровался, ценили любой знак внимания с его стороны, а с кем – нет, сразу понимали, что он из других заоблачных высот и зла на него не держали, как журавль на лебедя, - разные стаи. И язык вроде птичий, да непонятный, и перо как перо, а любая пташка в шляпку бы воткнула.

«Ну и компания собралась! – думал Авдюшин. – Ай да Нырков! Якут-якут, а дело туго знает, организовал же, чёрт. Когда на Омолон ходили, сопровождал же нас до Первого камня, как и договаривались! А мог бы и бросить на полпути, - дела, дела! При нём рука стрелять не поднимается, - вот, бляха-муха, государев человек! - а в заповеднике и подавно, даже мысли не пришло, а олень хар-роший был, Омолон переплыл как перешёл, рога метра на полтора тянули, вышел, отряхнулся, оглянулся так лениво, постоял и растаял, только попка белая мелькнула… А пожар когда был на том же Омолоне! Медведи от огня все на Реку пошли. Сколько же их было! Зоопарк! Сашка сам все стойбища, всех рыбаков объехал, нашел даже на протоках юкагирский пароход «Тэки Одулок», и тех предупредил, чтоб не стреляли. А ведь у него детей-то пять-шесть, наверное, есть, а зарплата!? Во-во, а на этом месте ведь озолотиться можно. Вон Колька Чижов – сыт-пьян и нос в табаке, и не подумаешь, что алкоголик. Зубогрызов тот же – нача-альник, пусть и себе на уме. А Лёха Набатов! А мы - что? А мы с ним - одной крови, дети природы, - хохотнул про себя Авдюшин, - тайги и тундры».

И с особой теплотой посмотрел на Ныркова. Наклонившись к Боре Клязьмину, тот щурил узкие глаза, слушая негромкое Борино бормотание.

Меж тем, кидало на зимнике уже прилично, а разводья становились все шире и шире, Зубогрызов увёл машину на целину, ближе к берегу. Снег пошёл ещё гуще, береговые тальники с трудом ухватывались светом фароискателя. Возле чахлых кустиков спрыгнули в снег связисты.

-        Может, сё-таки с нами? – крикнул Нырков.

-  Да у нас всё есть, спасибо, не помёрзнем, - ответили из снега.

-        На кой они тебе сдались, эти воины, - сказал Боря.

-        Люди, однаха. 

В слабом лунном свете, бьющим через тонкие края облаков, Авдюшин увидел высокий заснеженный берег протоки и неимоверно длинную избу с тремя маленькими жёлтыми окошками, тени от переплётов, крестами лежавшие на снегу. Контуры остальных строений были тёмными.

-        Приехали!

В избе было сильно накурено, дым пластами висел над головами троих, сидящих за столом у запотевшего окна: сам Лёха Набатов, его помощник Лёнька с хитрым длинноносым лицом и рябой Семён Васильевич Семёнов в кальсонах и исподней рубахе, начальник районной милиции. Поздоровался с Нырковым и Авдюшиным только Лёха, осторожно оторвав взгляд от засаленных карт, разложенных на клеёнке среди бутылок, стаканов и богатой закуски. Боря Клязьмин серой тенью промелькнул мимо стола.

Вдоль стены, уходящей в полумрак избы и завешанной залоснившимися телогрейками, по-тюремному, на корточках, сидело несколько человек, пуская к закопчённому потолку струи папиросного дыма. Никто из них не отреагировал на вошедших.

-   Вот те на! – сказал вдруг Семёнов. – Никак охотнички! Вы что, не знали, что тут народу полно? Что здесь мы, и ночевать вам негде! Ты откуда, Нырков, свалился, с луны, что ли? Порядков не знаешь!? Или страх потерял?

-   Думал, однаха, людей меньше будет. – Нырков стоял перед столом, как провинившийся школьник, теребя в руках шапку. - Нас и всего-то пятеро, двоих на косе оставили.

-   И на чём же вы приехали? – с угрозой спросил Семёнов, увидев просунувшегося в избу Зубогрызова. – На государственной машине?

Авдюшин отметил про себя, что судьба оставшихся в пурге связистов никак не взволновала сурового начальника.

-   А чек на оплату предъявить можете? – продолжал рябой.

-   Какой чек, Василич? Ты чё…

-   Как «чё»? Дело на тебя, Зубогрызов, завести, как два пальца в рот, понял? Ты знаешь, какие времена нынче? Вот то-то.

Нырков вскинул голову и сказал:

-   Ну, што глядите, айда в машину, щас выйду.

Зубогрызов выскочил первым, Авдюшин за ним.

-   Вот попали, как сердце чувствовало, - заныл топограф.

-   Да, что-то не пахнет тут северным гостеприимством. А что это за мужики под вешалкой?

-   Батраки, не знал, что ли? Помнишь, Вовка Мартын, охотник с Пакуйского тракта, утонул на Большой Тоне, жена, двое детей. Там в живых один только бич остался, Лёнька этот носатый. Представляешь, полчаса его по реке носило на куртке болоньевой, пока катер не подобрал. Тёмная история.

-   Река плохих не забирает… Не знал. А Боря, судя по всему, тоже с ними.

-   А то! Бригади-ир. У них, видимо, планёрка сегодня. Кто, когда, куда и что повезёт.

-   А этот, мент который?

-   Так он же хозяин в поселке! Чего ему бояться? Но это, знаешь, у кого-нибудь другого спроси.

Нырков вышел минут через пятнадцать, взял рюкзак из кузова и вернулся в избу. 

…Ночёвка в крохотной набатовской бане обошлась охотникам в литр спирта. По-Божески… 

Циклон ушёл дальше, на север, сгруппировав армады снеговых туч над Колерчинской тундрой. Там, почти в ста километрах, возвышалась исполинская фиолетово-чёрная башня, соединяющая притихшую в ужасе землю с торжествующими небесами. Ослепительное утреннее солнце подсвечивало клубящиеся лохмотья туч, закручиваемые в гигантскую воронку.

Тысячи птичьих стай, больших и маленьких, разорванных и перемешанных ночным ветром, кружили, метались с безысходным криком вдоль неприступной стены, закрывшей места гнездовий. Горячий весенний свет палил их уставшие головы, крылья и спины, мелькающие белым пунктиром на фоне бушующей черноты.

Зелёный вездеход стоял у траншей полного профиля, выкопанных в снегу армейцами-связистами. Лица их были черны, шапки с кокардами сдвинуты на затылок, - светились белые, не загоревшие лбы.

Они были пьяны и улыбались.

Один держал в руке тощую измождённую тушку журавля со слипшимися перьями и старательно предъявлял её всем, кто, перевесившись через борт, зубоскалил по поводу фортификационных сооружений.

Река искрилась под солнцем последним зимним снегом, накрывшим и зимник, и тальниковые берега, и далёкие чукотские горы. Авдюшин с Нырковым, стоя в кузове, смотрели на север, Коля Чижов красиво ехал на снегоходе с по-индейски невозмутимым лицом.

-   Авдей, кружку давай! За первую добычу пить будем! – крикнул из кабины Зубогрызов.

Но Авдюшину не хотелось ни пить, ни расчехлять ружьё, и, тем более, стрелять: такая навалилась на него весенняя истома, так мощно и ровно грело спину и плечи, и он, изо всех сил прищурившись, вглядывался, впитывал, втягивал глазами этот всем доступный, открывшийся для всех пейзаж, не понимая, что за слёзы текут из-под сомкнутых век.

Вверху, прямо над его головой, проскрипели три больших усталых птицы: лебедь, гусь и журавль. Они построились клином и тяжело шли в сторону Колерчи, тоскливо крича каждый на своём языке… 

…Осенью Нырков провалился на озере под лёд вместе со снегоходом, - тормознул, чтоб топор у майны подобрать, добрые люди с берега крикнули, лень им было самим идти.

Зимой умер Колька Чижов. Неделю пил коньяк у себя на ферме, среди коз и коров. Его нашла жена, оторвавшись от шитья ондатровых шапок. Несколько часов он ещё полежал без сознания под капельницей, - давление забрасывало кровь наверх, в бутылочку.

А через год, весной, вытаял из снега Боря Клязьмин, под обрывом, на котором стоял магазин в Красном Яру… 

Спустя несколько лет Авдюшин с напарником сплавлялись на моторке вниз по Реке к посёлку, до которого оставалось ещё километров триста, и остановились переночевать у заброшенного зимовья. Утром, путаясь в космах тумана, они собрали палатку, закидали всё в лодку и сели, прикурив на дорожку.

По земляным ступеням от зимовья спустилась маленькая эвенская женщина, одетая в детское пальтишко, застёгнутое на все пуговицы. Шерстяной платок был обмотан вокруг головы. Она вытащила из кустов брезентовую лодку-ветку и, увидев людей, всплеснула руками.

-   Драствуй, куда плывёте, нюча? Посёлок? Далёко, однако! Домов много! Людей много!

Она стояла, прямая и тоненькая, с детским сморщенным личиком, сжимая в руках мешок для рыбы. Туман киселём колыхался у её ног. Авдюшин с трудом разобрал, что она немолода.

-   А Сеньку, Сеню Семёнова не стречали там?

Авдюшин сделал вид, что пытается вспомнить.

-   Племянник мой, однако. Говорят, в милиции работает.

Тут его осенило: это ж Семён Васильевич Семёнов, рябой начальник милиции! Из того далёкого далека, когда все из той случайной охотничьей компании были ещё живы и не предвидели своей судьбы.

-   Ох-ох, я ведь тётка ему и его мальчиком помню! Нянчила Сеню-то. – И тут же с печалью добавила: - Забыл он нас…жив ли? Уже лет тридцать не приезжает, однако… Как давно это было… и было ли... 

                                                             2001