ЧАЛОВ Роман Сергеевич, профессор МГУ, д.г.н. (выпускник 1961 г., каф.геоморфологии).

Воспоминание о детстве в годы войны.

Война началась, когда мне было 2 года и 2,5 месяца. Казалось бы в этом возрасте вряд ли память сохраняет какие либо события. Но, очевидно, все зависит от их остроты, потрясений. И вот оказалось, что я кое-что помню из 1941 – начала 1942 года: конкретные события, свидетелем которых был я, 2,5-годовалый ребенок. В то же время последующие годы, вплоть до Дня Победы в 1945 г. – ничего уже существенного, или очень отрывочное, больше даже не воспоминания о событиях, а общее впечатления об атмосфере того времени или систематически происходящих действиях, которые сохранились в памяти.

Однажды, уже в весьма зрелом возрасте (после смерти родителей, т.е. в конце 70-х или даже 80-е годы) в одну из годовщин Победы я в кругу коллег рассказал о некоторых своих воспоминаниях. И встретил явное недоверие: не может быть; это Вам рассказала мать, а Вы теперь, за давностью лет, это приписываете своей памяти.

Но нет! Именно память о некоторых событиях, сопровождающихся очень острыми ощущениями…

В 1955 г., когда мне было 16 лет, мы с мамой и сестрой летом жили в Симеизе (в Крыму). Однажды, сидя на пляже, я маму спросил: было ли такое или такое? Она очень удивилась, но ответила, что да, было, и что она мне никогда не говорила об этом… К тому же я рассказал о некоторых детских впечатлениях, которые сохранила память, но при происходящем мамы не было…

Чтобы дальнейшее было бы понятно, небольшое пояснения: о том, где мы жили, о причинах «странной» эвакуации и возвращение в прифронтовую Москву.

В 1941 г. это было еще ближнее Подмосковье – поселок Вагоноремонт на Дмитровском шоссе. В основном это был стандартный поселок из двухэтажных домов барачного типа, без всяких удобств (удобства «во дворе»). Это был рабочий поселок МПВРЗ (Московского  паровозо-вагоно-рементного завода). Моя бабушка – Татьяна Сергеевна Щербакова была главврачом медсанчасти завода. Когда я родился, мы жили в первых благоустроенных домах, так называемых корпусах А, Б и В (в корпусе Б), но в коммунальной квартире. Эти дома непосредственно примыкали к поселку, который в обиходе назывался Соцгородом. Кстати эти дома долгое время называли «серыми»: в самом начеле войны их покрасили в камуфляжный грязносерый, с разводами цвет; такими они простояли, наверное, до начала 50-х годов. 1 мая 1941 г. у нас было новоселье – мы переехали в двухкомнатную прекрасную квартиру в доме № 2. Он стоял от «корпусов» примерно в полукилометре в сторону Москвы. И корпуса, и наш дом фасадом были обращены к Дмитровскому шоссе, отстоя от него метров на 200 (интересно то, что против нашего дома стоял километровый столб – «16 км»; в 1969 г. я с семьей получил кооперативную квартиру в прямо противоположном конце Москвы – теперь это Ленинский проспект, и недалеко от нашего нынешнего дома тоже стоял столб «16 км», но по Киевскому шоссе: был север, теперь – юго-запад).

Отец Чалов Сергей Романович в 1941 г. заканчивал Московский институт инженеров коммунального хозяйства, но началась  война, и он не успел защитить дипломную работу: весь его курс был отправлен на строительство смоленских оборонительных рубежей. И там все погибли. Отец остался жив, т.к. получил накануне прорыва немцами нашей обороны отпуск, чтобы попрощаться с семьей (мамой и мной), уезжавшей в эвакуацию. Когда же он возвращался, его «завернули» на Белорусском вокзале – уже был немецкий прорыв, возвращаться было некуда … Он был очень близорук, и поэтому на фронт уже не попал.

Много лет спустя (по моему это было в 1971 г.) отец получил приглашение на 30-летие выпуска своего института (он был потом слит с МИСИ). Помню, отец говорил: кого же я увижу? Но пошел на встречу, вернулся очень расстроенный. С его строительного факультета он был один… Остальные погибли.

Уже в конце войны ему (в соответствии с постановлением, как говорили, подписанным Сталиным), как и другим незащитившимся выпускникам 1941 г. и оставшимся в живых, были выданы дипломы инженеров.

А, в эвакуацию летом 1941 г. мама со мной уехала… под Ростов-на-Дону, в станицу Нагавскую. А оттуда мы «бежали» – в прифронтовую уже Москву.

Как мог случиться такой пародокс?

Это, конечно, я пишу по рассказам.

Маме моей в начале войны не было еще 22 лет. С детства она была страшным астматиком. Ее бронхиальная астма необыкновенно обострилась с моим рождением. Фактически она была беспомощна, т.к. удушие снималось только постоянными инъекциями (болезнь отступила лишь отчасти уже в 60-е годы). Поэтому моя бабушка (ее мать) искала, с кем из знакомых можно было бы отправить нас в эвакуацию (сама она как врач никуда не могла ехать, т.к. больница заводская была превращена в госпиталь). И нашла. Это была семья одного из ведущих инженеров завода Ивана Ивановича Рассола. Они жили во 2-м подъезде нашего дома (мы – в 5-м, последнем, но первым от Москвы). И вот И.И. Рассол предложил, чтобы ехали вместе, у него де в Ростове то ли родня, то ли близкие друзья…

А там, в Нагавской, когда немцы стали приближаться к Ростову, семья Рассола тайком от мамы собралась и уехала, бросив нас…

Как мы потом получили возможность вернуться в Москву – я не знаю, и мама мне не рассказала в том памятном разговоре на симеизском пляже. Я могу только догадываться, сопоставляя уже потом, да и сейчас, события и факты. По моим представлениям дело обстояло так. Моя бабушка – начальник (главврач) медсанчасти завода. Завод – паровозо-вагоно-ремонтный. Во время войны он приобрел особое значение, т.к. ремонтировал то, что шло с фронта и отправлял на фронт. Я хорошо помню (а это было видно из окна нашего дома), как на заводских путях стояли эшелоны разбитых вагонов, которые постоянно менялись… Директором завода был Хруничев (я его помню, т.к. он к нам приезжал и после войны уже не будучи директором, к сожалению, имя – отчество память не сохранила). Фамилия весьма известная: он брат Хруничева, зам. предсовнаркома во время войны (т.е. зам. Сталина). Я думаю, что эта связь (дружба) моей бабушки с Хруничевым сыграла свою роль…

Такова затянувшаяся преамбула. А дальше – уже именно воспоминания, которые, как мне представляется, я смогу разместить в хронологической последовательности. Конечно, они будут сопровождаться уже современными комментарием.

                                                                                                  ----------------------

Наверное, мое самое первое воспоминание относится к приезду отца из-под Смоленска. По моим представлениям уже была ночь; хотя может быть полная, если не сказать кромешная тьма в квартире была связана со светомаскировкой: шторы из плотной черной бумаги уже были опущены… Меня уже уложили спать… И вдруг переполох дома, и в комнату со свечой входят отец и мама. Отец никогда не ходил с усами, а тут они у него были рыжие и колючие.

А на следующий день он приехал домой уже с Белорусского вокзала, где его завернул военный патруль: ехать, точнее возвращаться было некуда – немцы прорвали оборону…

                                                                                                -----------------------

Затем помнится отъезд в эвакуацию. Сам факт отъезда из дома. Мы едем на пикапе (знаменитая по тем временам эмка, с грузовым кузовом с сидениями для людей) по Дмитровскому шоссе. При въезде в Москву около моста Окружной железной дороги – контрольно-пропускной пункт. Проверка документов. Почему-то в воспоминании запечатлелось наклоненное вправо полотно шоссе, и пикап стоял у КПП накренившись вправо. Очевидно, профиль дороги был выпуклый.

                                                                                                ------------------------

А дальше – уже Ростов-на-Дону. Сначала какой-то белый дом, балкон на втором этаже, на котором я разбил фаянсовый чайник…

И посадка на белый пароход. Именно на белый!

                                                                                                -------------------------

А затем – станица Нагавская. Помню дом с очень широкими дверями. По-видимому, какой-то амбар, в котором мы с мамой жили. Я лежу, вечер, закат, и мимо дверей идут волы.

И голос мамы, она плачет: Рассолы уехали; что же мы будем делать?  

(А я в Нагевской тяжело заболел… Был страшный коклюш, я кашлял, задыхаясь… И вот в это время мы остались одни. Но меня выходили).

В это время слова «война», «немцы», «фрицы», «фашисты» уже вошли в мое сознание, и очевидно какие-то были события, связанные с ними, но пока само ощущение войны еще было до конца неосознанным.

И, наконец, отъезд из Нагавской – опять таки на пароходе, но черном (!). Помню, что на него можно было попасть по трапу, брошенному на мелководье. Народу полно, все рвутся на пароход. Меня подхватывает матрос, идет по воде и передает меня маме, уже стоящей на трапе у самого парохода. Все это в темноте. На пароходе света нет, только сигнальные огни. При той посадочной толчее ничего не стоило было потеряться… А вдруг матрос меня бы не донес, или еще что-нибудь случалось при посадке? Мне было страшно…

Позже (в Симеизе), рассказывая об этом маме, я спросил: а правда ли пароходы были один белый и другой черный? Она рассмеялась. Из Ростова мы уезжали днем, а из Нагавской – ночью…

                                                                                            -----------------------

И вот путь в Москву. Поезд, набитый людьми. У нас нижнее место в вагоне около окна (очень повезло!).

Поезд приходит на станцию Грязи (с тех пор помню это название) и останавливается среди военных эшелонов – и слева они на путях, и справа.

Вдруг – вой сирены! Воздушная тревога. И сразу же слышатся взрывы – очевидно, началась бомбежка.

Под вой сирен народ бросился из вагона, вагон опустел. В окно вижу, как люди бегут между поездами, лезут под вагонами соседнего поезда… А мама говорит: мы никуда не пойдем… Теперь уже все равно…

И вдруг (опять – «вдруг») под вой сирен и разрывы бомб поезд тронулся, и мы поехали. Кто-то из выскочивших из вагонов пытается догнать, бежит за поездом… Наверное, кто-то и успел вскочить. И слова мамы: как хорошо, что мы не побежали, а то бы…

Дальше уже по рассказам: через 2-3 часа после того, как наш поезд ушел из Грязей, немцы взяли станцию…

Так мы «проскочили» в прифронтовую Москву. Это была осень 1941 г….

                                                                                                     -----------------------

А дальше – прифронтовая Москва.

Сначала общие воспоминания и впечатления тех времен, которые не привязываются к каким либо конкретным событиям, но оставили в памяти тот фон, в котором проходила жизнь.

Помню – окна с крест-накрест наклеенными полосками из газетной бумаги: чтобы стекло не лопалось при сотрясенных от разрыва бомб.

Как только наступили сумерки, на все окна опускались шторы из светонепроницаемой бумаги: чтобы свет не проникал на улицу ночью. И такое зашторивание было в течении не менее трех лет. Отчетливо помню, как снимали эти шторы. Было это ближе к концу войны, когда угрозы бомбежек Москвы уже не было, хотя война и продолжалась. Отец снимал их со словами, обращенными ко мне: «Ну, Ромка! Вот и не надо теперь светомаскировкой заниматься. Войне конец!».

Но помню и тревожные разговоры, когда светомаскировка была еще обязательна: вот де в каких то окнах первого подъезда нашего дома ночью, если не отключали электричество, периодически приоткрывались шторы; не сигналы ли это для немецких самолетов?

Но электричество регулярно выключали, и мы по квартире ходили со свечкой, а на столе на кухне стояла  спиртовка.

Прекрасно помню черную тарелку – радио – источник любой информации. Другого не было. И голос диктора Левитана…

На кухне на стене над столом были прикреплены две карты Европейской части СССР (или Европы?). Одна черная – как оказалось, это был полный газетный разворот, на котором была опубликована карта. Вторая – обычная политико-административная. На этих картах отец регулярно отмечал по сводкам радио положение дел на фронте. Были флажки, которые передвигались по карте. И красным и черным карандашами рисовались линии фронта.

К сожалению, с окончанием войны карты были выброшены. Но сейчас они, наверное, представляли бы исторический (музейный) интерес.

Но вот почему карты были на кухне, а не в одной из комнат? Кухня, особенно зимой, была единственным теплым местом в доме. Там стояла дровяная плита, которую регулярно топили, в том числе для приготовления пищи. А в комнатах было холодно, там только спали. Утром – вылезти из-под одеяла и бежать на кухню. (Напомню, что мы жили за городом. И у нас было печное отопление. В доме была котельная, но во время войны угля не было, и отопительные батареи были холодные). Так что жизнь дома проходила на кухне. И это настолько вошло в привычку, что любовь к кухне сохранялась, пока живы были родители, хотя дом был уже газифицирован и дровяная плита исчезла.

----------------------

Дом наш стоял на окраине поселка, особняком. И поэтому представлял собой мишень для бомбежек во время налетов на Москву. А рядом был завод. И я помню бомбежки, разрывы бомб… Очевидно, не всегда успевали уходить в бомбоубежище, которое было под первым подъездом дома.

В дом ни разу бомбы не попали. Но на огородах между домом и Дмитровским шоссе было две-три воронки, которые сохранились вплоть до 50-х годов. Поскольку грунт был глинистый, в воронках задерживалась талая воды, накапливалась дождевые воды. И мы, мальчишки, в них купались…

Также на огородах был один (а может быть и два?) «дота». Конечно, когда немцев отогнали от Москвы, они использовались нами для всяких игр…

В период максимума наступления немцев мы какое-то время жили в бомбоубежице. Помню двухэтажные нары. И я спрашиваю маму: а не может ли бомба пробить бомбоубежище? Там, в бомбоубежище я познакомился и подружился с двумя Генами, которые жили в нашем же подъезде: Гена Никитин, старше меня на два года, и Гена Магин, с которым мы потом вместе учились в школе, в одном классе…

-----------------------

Но вот конкретное воспоминание.

У меня была няня – Саша. Это пожилая малограмотная, очень добрая женщина (у нас ее звали ласково Сашенькой) была санитаркой еще в земской больнице под Арзамасом, где до революции работала моя бабушка. И потом она сопровождала семью бабушки повсюду и жила в ней в Калуге, а затем, с 1936 (? ) г. и в Москве (Подмосковье). Так вот зимой 1941 г. она со мной пошла в поселок, в магазин, отоваривать карточки. Она везла меня на санках по заснеженной улице поселка; вдоль улицы, между мощёной мостовой и домами–двухэтажными бараками – кюветы. Снега много, мороз. И – летят немецкие самолеты. Саша хватает меня с санок и бросается со мной в кювет. Мы лежим в снегу. Я смотрю вверх и вижу самолеты с крестами на крыльях, летящие уже от Москвы: отбомбились… Было страшно…

-----------------------

Точно помню, что во время налетов на Москву мы не всегда уходили в бомбоубежище. Почему – не знаю. Может быть просто не успевали…

Вспоминается такой эпизод. Мы с мамой – в одной из комнат нашей квартиры (комната с балконом, или «наша», т.к. в ней обитали родители и я; вторая комната – бабусина, в ней жила бабушка; хотя эти названия очень условные, т.к. разделение комнат было только по тому, кто где спал). В это время был налет на Москву. И немцам удалось сделать удар по химическому заводу на севере Москвы – фактически, это недалеко от нас, километров 6-7, а может быть и меньше. В итоге был страшный взрыв, и, как следствие, –землетрясение. Отчетливо помню, как зашатался дом, мама схватила меня, прижав к себе… И я вижу, как на внутренней стене возникает трещина, по диагонали ее рассекающая.

Эта трещина так и осталась на всю жизнь дома (его почему-то снесли в конце 90-х годов; а дом был прекрасный – кирпичный, с колоннами, с удобными квартирами, но с деревянными перекрытиями. На его месте сейчас построили две современные безликие панельные башни!), и отец, будучи инженером-строителем, неоднократно ее заделывал. Но она упорно возобновлялась…

----------------------

За нашим домом и за «корпусами» начиналась дубовая роща, переходящая в смешанный лес, тянущийся вплоть до ст. Левобережная, т.е. до Химок. Он почти весь был вырублен во время войны – в основном на дрова местными жителями, т.к. весь поселок, и стандартные барачные дома, и новые дома – все отапливались дровами, и дровяные печи – для приготовления пищи. Другого топлива не было…

Еще до войны на окраине поселка был выгорожен участок леса и там организован заводской парк культуры. Сейчас это – единственный участок дубравы, сохранившийся от бывшего леса. На его же месте теперь – сплошные кварталы жилых массивов.

Помню, что по диагонали справа от нашего подъезда росла береза. Очень красивое было дерево… Но однажды (наверное, это было уже в 1944 г.) кто-то из жителей дома ее срубил. Березу любил весь дом, и в общем на словах все осуждали это. Но и понимали в то же время…

----------------------

Детворы в доме моего возраста или «+», «–» было много. Но как следствие войны – большинство это была безотцовщина. Отцы погибли на фронте. И то же было, когда я пошел в школу. У многих моих школьных товарищей не было отцов.

-----------------------

У нас дома был аппарат для просмотра диафильмов. В то время они были очень распространены.

И вот иногда вечерами, если отец бывал дома, у нас собирались по 10-20 мальчишек и девчонок из всего нашего дома посмотреть диафильмы. Текст читали взрослые. Нередко сеанс прерывался, т.к. выключали свет.

При этом, конечно, мы любили диафильмы про войну, про подвиги. А самым любимым был диафильм «Василий Теркин». Но не тот известный, где Теркин – солдат на фронтах Отечественной войны, а Теркин – солдат на финской войне, с его похождениями и подвигами. Потом я больше никогда не слышал об этих стихах А.Твардовского о Теркине на финской войне, но такой диафильм – был!

-----------------------

Как я уже писал, между домом и шоссе были огороды – наделы, выделенные работникам завода. Выращивали на них картошку, были грядки с морковью, луком, репой и даже маком (!). Огороды никем и никак не охранялись. Но и не было никакого (!) воровства. А были и голодные, и нищие, беженцы, потерявшие кров, потерявшие семьи…

Когда копали картошку или ее сажали, на огородах оказывалось все население поселка. Жгли костры, если это была уборка урожая – пекли свежевыкопанную картошку. Как же это было вкусно!

Если осень была дождливая, то чтобы сохранить урожай, картошку несли сушить в квартиры. Помню, в «бабушкиной комнате» под роялем сохла картошка. И уж потом ее переносили в сарай, где был выкопан погреб, чтобы она не замерзла.

Но ведь не только не очищали огороды. Все жители дома имели сараи. Они находились с торца дома (близ нашего подъезда), и в них хранились дрова, был погреб с картошкой, стояли бочки с квашеной капустой. У многих, в т.ч. у нас, одно время (во всяком случае в военные годы) были куры. А закрывался сарай чисто символически. Был небольшой висячий замок, который можно было открыть просто любым гвоздем. И ни разу (!) не было случаев воровства.

Да и квартиры запирались на обычный английский замок; выходя из дома, дверь захлопывалась. Никто из жителей первого этажа не ставил решеток на окна.

У нас в квартире уже в самом конце войны (а может быть уже после войны) появился внутренний засов, который задвигался на ночь (когда все были дома и спали!). А днем, когда все уходили из дома – обычный английский замок. Засов же поставили, когда пошли разговоры о бандах «черная кошка». Но он, конечно, был чисто символическим.

Куда все это исчезло – в нашем так называемом «демократическом» государстве, в условиях, как нас стараются уверить, «возрождения России»?

------------------------

Однажды, наверное это было уже в 1943 г.., на огороды сел самолет – У-2. Конечно, мы все сближались к нему. Насколько помню, летчик сказал, что ему не хватило горючего дотянуть до аэродрома. И пока ему его не подвезли, мы естественно не отходили от самолета.

------------------------

Вспоминается еще один зимний эпизод. Мы с мамой в комнате у окна, выходящего на шоссе. И по шоссе движутся машины и солдаты на лыжах в белых маскхалатах. И мама говорит: вот пришли сибиряки, они отгонят немцев от Москвы. Это был январь 1942 г. – действительно произошел разгром немцев под Москвой.

————————-

Перед войной наш поселок имел с Москвой автобусное сообщение, но с начала войны оно прекратилось. И чтобы поехать в Москву, надо было идти на ст. Бескудниково (около 1,5 км по тропинке вдоль заводской ограды или 2,5 км по шоссе), чтобы на поезде (ходил паровичок) добраться до Савеловского вокзала, или на ст. Ховрино Октябрьской дороги (около 2,5 км). По вагонам поезда часто ходили инвалиды войны, без ноги, без руки, с искаженным лицом, либо люди с оккупированных территорий, лишившиеся крова, беженцы – просили подаяния. Пострадавшие от войны, они просили им помощь.

А сейчас?

Сравнение не в пользу современности.

Если на поезде ехали уже поздно вечером (а это обычно – возвращались из Москвы), проводницы зажигали в вагоне фонари со свечкой… Зимой в вагоне обычно было холодно, либо вагон отапливался «железной буржуйкой», которая, конечно, не могла дать тепла на весь вагон.

 Но нам-то ехать было недолго – всего минут 20; а те кто ехал дальше – в Лобню, Дмитров?

———————

Конечно, жизнь была тяжелая, полуголодная… Помню я пришел на день рождения к одной девочке, живущей, на первом этаже (наверное это было году в 1944). Потом мы с ней учились в одном классе. И приходит еще одна девочка, из соседней квартиры; ее подарок имениннице – кулек из газетной бумаги размером от силы 7-8 см с семечками. Это было все, на что могла «раскошелиться» мать, отправляя ребенка на праздник.

-———————

В начале 1942 г. в Калуге умер мой дед – Чалов Роман Васильевич, известный в городе педагог. Калугу только что освободили от немцев. Он и моя калужская бабушка (со стороны отца) пережили кратковременную, но – оккупацию. И вскоре дед умирает. Отец не смог поехать на похороны – не то было время, чтобы отпускали с работы, да и фронт еще все-таки был близко. По-моему, ему удалось съездить в Калугу только летом 1943 г. А в 1944 г., в августе, в Калугу поехала мама, взяв меня с собой.

Наши калужские родственники жили в самом центре, на ул. Плеханова, близ тогдашней Театральной площади (теперь это – сквер Мира с памятником Циолковскому). Посередине сквера стояло разрушенное бомбежкой здание калужского театра, и солдаты военно-строительных войск его разбирали. А мы ходили смотреть, как это делается.

По-моему, одной из целей поездки в Калугу была попытка найти могилу прадеда Щербакова Сергея Васильевича, известного русского астронома, и прабабушки Надежды Николаевны (урожденной Муравьевой; ее фамилия уже о многом говорит, но не о родословной идет речь). Они умерли в середине 30-х годов и были похоронены на городском кладбище где-то возле церкви. Но во время боев за Калугу место возле кладбищенской церкви оказалось в центре сражений. И могила оказалась утраченной. Так ее потом и не нашли, хотя моя калужская бабушка приложила для этого много сил. Но – увы! Война сделала свое дело. И когда я сейчас, бывая в Калуге, прихожу обязательно на кладбище поклониться своим предкам, показываю жене, детям – вот примерное место возле церкви, где были похоронены прадед и прабабушка.

----------------------

И, наверное, последнее воспоминание, – 9  мая 1945 г. Победа! Ликование! Мы поехали в Москву. Тогда в Хлебном переулке на Арбате жила моя тетя – Марианна Валентиновна, с мужем и сыном, моим двоюродным братом (старше меня ровно на год). Вечером пошли на Красную площадь, но до нее не дошли. Вышли только на Манежную площадь и были прижаты к домам по Моховой улице – бывшее американское посольство, потом «Интурист»… Я сижу на плечах у отца,  брат Алексей – на плечах своего отца – дяди Жени, рядом наши матери, бабушка… Толпы народа… Салют. И над Красной площадью в небе, в свете прожекторов портрет Сталина.

-----------------------

Конечно, в памяти мелькают еще кое-какие эпизоды из того раннего военного детства. Но они уже, собственно говоря, к войне имеют только временнóе отношения и не связаны с самой войной.

Завершая эти записки, я сказал бы, что писал их с интересом, т.к. перед глазами вставали определенные события, и с желанием выразить на бумаге свои впечатления о том далеком времени еще дошкольного детства.

Но как бы то ни было, а война прочно вошла в мою память, и все, что сохранилось в ней с тех времен, так или иначе окрашено в военный цвет. Наверное, дети, пережившие ленинградскую блокаду, бывшие в оккупации или ставшие беженцами и т.д., имеют намного более острые и драматические впечатления. Но и то, что я смог написать, наверное, может представить определенный интерес для летописи Великой Отечественной…

воспоминания географов о войне военное детство