ЛАРЬКОВ СЕРГЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ, выпускник 1967 г. кафедры геоморфологии

«ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ, НЕСОВМЕСТИМАЯ С…»

     В один из последних дней ноября 1984 года я, как часто это делал, прихватив полевые материалы, решил поработать дома. Часа в четыре мне позвонили с работы (Забайкальская партия Комплексной Восточной экспедиции тогда «сидела» на Херсонской улице) и сообщили, что меня разыскивает секретарь деканата и что меня хочет видеть декан. Дело шло к концу рабочего дня, ехать мне из дома до университета больше часа и, несмотря на неординарность ситуации, я решил приглашение проигнорировать, рассудив, что вряд ли меня срочно приглашают к такому начальству по хорошему для меня поводу. Через полчаса – новый звонок, с передачей настойчивой просьбы-приказа приехать немедленно. Поехал, куда денешься…

     С Георгием Ивановичем Рычаговым у меня были весьма неплохие отношения, сложившиеся еще на Сатинской практике, да и пересекались мы часто на кафедре. На этот раз он был озабочен и строг: «Сергей! Ты должен уйти с факультета!». На мое недоумение: «Ты занимаешься деятельностью, несовместимой с работой в университете!» - «Какой?» - «Ты в командировках в Чите распространяешь антисоветскую литературу!». Моя первая естественная реакция: «Я этого не делаю и заявления об увольнении писать не буду!». На том и расстались...

     Полученной информации для меня было достаточно, чтобы понять ситуацию. Наша экспедиция, начиная с 1959 года работала в Забайкалье, я летал в Читу три-четыре раза в год. Конечно, в Чите у меня было много близких знакомых, в основном в кругу геологов. Был среди них и Аркадий Константинович Данилин – один из ведущих гидрогеологов Забайкалья, книголюб и меломан, более чем иронично относящийся к советскому официозу во всех его проявлениях. В одном из разговоров зашла речь о «самиздате» и Аркадий выбил из меня обещание что-нибудь привезти ему. Я положил несколько «изданий» в свой вьючный ящик, уехавший в контейнере в Читу (не в рюкзаке же их вести самолетом!) и отдал Аркадию с соответствующими напутствиями - быть осторожным, ибо светила за это статья 190 «прим» Уголовного кодекса РСФСР: «Распространение сведений, порочащих советский общественный и государственный строй» - до трех лет лишения свободы. Значит, Аркаша все же нарвался на «стукача».

     Алгоритм моих действий за многие годы знакомства с подобными историями, имевших место в моём окружении, был отработан. К дому я подходил с оглядкой, вполне допуская, что меня ждут. Света в квартире не было – значит, с обыском еще не пришли. Накопившейся «запрещенной» литературы набралось на полный рюкзак, который я, изображая конспиратора, и поволок к друзьям через всю Москву. Вернувшись домой, я ознакомил жену и дочь с ситуацией, дал некоторые положенные в таких случаях советы и позвонил «шефу» - начальнику экспедиции Юрию Гавриловичу Симонову (кстати, сыну погибшего в ухтинских лагерях видного советского хозяйственника), чтобы новость от декана не стала для него неожиданностью. Ю.Г, как мы его называли, принял информацию «к сведению». Едва ли не на следующий день декан предложил «шефу» меня уволить и получил от тертого в политических делах Ю.Г. (он именно в эти годы был, кажется, заместителем секретаря парткома Университета) категорический отказ: «Мне не за что Ларькова увольнять! У меня к нему нет по работе никаких претензий». Мне же оставалось только ждать ИХ прихода…

     Через несколько дней мне позвонил Эрик Гаррисон (он, начальник гидрологической партии в нашей экспедиции, и познакомил меня с Аркадием) и сообщил, что его вызывали на допрос в районную прокуратуру. Среди прочего, следователь интересовался моим знакомством с Данилиным и нашими контактами в Москве. Был и прозрачный намек, мол вызовет на допрос мою жену и дочь. Еще через несколько дней следователь позвонил и вежливо пригласил их придти на «беседу». Конечно, поехал с ними и я, оставшись на время «беседы» в коридоре. Когда они вышли после десятиминутного разговора и рассказали, что их спрашивали о том, бывал ли Данилин у нас в гостях (о чем мы давно забыли), выглянул следователь и пригласил меня зайти. В кабинете он открыто поведал мне (нарушая тайну следствия): «На Вас дает показания Данилин». Игра стала ясна: читинские гебисты сообщили в Москву о своем успехе на фронте борьбы с идеологическими врагами, утерев нос московским коллегам. Последним борьба эта к середине 80-х уже изрядно надоела: они же знали, что в половине московских квартир по чемодану «самиздата», всех брать – и лагерей не хватит, и шуму не оберешься. Опять же получалось, что неведомый мне лично куратор географического факультета от «конторы» (в 1970-80-х за КГБ закрепился придуманный интеллигентами псевдоним – «Контора Глубокого Бурения») работает плохо – не разоблачил злыдня… А ему это надо?! Получив оперативку, он поставил в известность декана, который меня и предупредил об опасности, невольно, а скорее – вольно, дав мне возможность избавиться от «улик», непременно найденных бы, если бы обыск проводился сразу по получении оперативной информации. Такую же игру вела и прокуратура.

     Они пришли домой с обыском только днем 16 января, предварительно позвонив на Херсонскую для выяснения моего местонахождения, о чем меня с работы тут же известили. Мне было предъявлено постановление читинского следователя об обыске от 26-го ноября. На мое ехидное замечание - «Долго же собирались!» - следователь даже как-то смущенно сослался на плохую работу почты. Следователь лет 30-ти, двое понятых (как вскоре выяснилось – шофер служебной машины и секретарша прокуратуры), сержант-милиционер и молодой человек лет 25-ти с незапоминающейся внешностью. Он не представился и, несмотря на мои настойчивые требования, так и не был внесен в протокол. У него на лбу было написано: лейтенант-стажер, слушатель Высшей школы КГБ, он и был наиболее активен, но я и дочь ни на секунду не сводили с него глаз – в их «лицее» и провокациям учат! Он почему-то раза три снимал с полки и внимательно изучал «Записки декабриста» Андрея Розена 1907 года издания. Но он же обнаружил и криминал – самодельно переплетенную машинописную копию «Роковых яиц» Булгакова, которую я почему-то не увез. Она и была внесена единственным пунктом в список изъятого. После окончания всех положенных процедур следователь предложил мне проехать с ним для проведения обыска не Херсонской.

     Уже вдвоем со следователем (секретарша и гебист как-то незаметно слиняли) мы приехали на Херсонскую, следак бегло порылся в ящиках моего стола, быстренько оформил протокол, и сообщил, что ему нужно провести обыск и на квартире моих родителей (где я был прописан). Делать нечего, покатили на «Сокол», благо транспорт казенный. Отца, праведного коммуниста, дома, по счастью, не было. Не пройдя дальше прихожей, следователь спросил маму: «Вещи сына у вас есть?». Она, перепуганная (все же пережила сталинские годы!), замотала головой. Пришлось напомнить, что у них хранится моя туристическая байдарка, что следователя явно не заинтересовало. Он буркнул: «Ясно» и предложил маме расписаться в пустом бланке протокола обыска, предварительно перечеркнув графу «Изъято при обыске».

     «Следственные действия» завершились в прокуратуре Ленинградского района, где меня поначалу попросили переписать два абзаца из передовицы «Правды» для получения образца почерка для почерковедческой экспертизы. При этом следователь дал мне возможность подробно ознакомиться с постановлением своего читинского коллеги, в котором приводился некий мой текст (из семи слов) на некоей бумажке, обнаруженной у Данилина (вряд ли, им что-нибудь дала бы эта экспертиза!). Неприятное было следаком припасено напоследок: он вручил  повестку, приписывающую мне в течение семи дней явиться в Читинскую прокуратуру в качестве подозреваемого в совершении преступления, предусмотренного ст. 190 «прим» УК РСФСР.  В Чите явно задумали провести свой «процесс века» - ясно, что меня «возьмут в железа» прямо на перроне вокзала или у трапа самолета.

     Смех смехом, но топтать зону за такие, по московским меркам, мелочи, разумеется, не хотелось. За мной водились и неизвестные пока «Конторе» и куда большие, с их кочки зрения, грехи, которые могли всплыть на следствии, что грозило уже 70-й статьей с куда более тяжелыми последствиями - до семи лет колонии. Возник естественный, многими опробованный вариант: больница. Я со своей старой – ещё со службы в армии - язвой желудка раз в три-четыре года лежал в одной из клиник Первого медицинского, устраиваясь туда, естественно, по знакомству. Но в последний раз решил пройти официальный путь, и заняло это у меня полтора месяца. Сейчас я, конечно, решил обойтись без экспериментов. Добравшись в десять часов вечера до дома, я позвонил нужному человеку. В девять утра следующего дня мне позвонили из клиники, и уже через два часа я в палате описывал лечащему врачу симптомы язвенной болезни. Забегая вперед, скажу, что врачи явно были осведомлены о причине моей госпитализации и по окончании лечения отнюдь не настаивали на моей выписке из клиники. И когда в середине февраля домой пришла угрожающая телеграмма из Читинской прокуратуры, жена с чистой совестью ответила, что я в больнице.

     Тем временем в дело вступили коллеги. 8 февраля на собрании Забайкальской партии я, никогда не ходивший на субботники, ни разу не поработавший на «базе», манкирующий политинформациями, – был объявлен победителем социалистического соревнования (с кем-то мне неведомым) - работал-то я в экспедиции действительно справно. А еще через неделю по представлению опять же Забайкальской экспедиции декан подписал необходимое ходатайство в соответствующую инстанцию о награждении меня только что введенной государственной наградой – медалью «Ветеран труда». Мой трудовой стаж уже превысил нужные 25 лет; впрочем, справедливости ради – в списке награжденных было несколько десятков сотрудников факультета. Медаль и удостоверение к ней ребята принесли мне в больницу, и мы со смехом обсуждали, как бы ее повесить на больничную одежду.

     Ну, навсегда в больнице не спрячешься, да и врачей можно подвести. Я выписался в начале марта, когда умер Черненко и ему на смену пришел Горбачев: возникла робкая надежда на слабенький сквознячок. Тем временем мне откуда-то стало известно, что мое «дело» выделено в отдельное производство и передано в Москву: в Чите явно спешили с «процессом века». Тут-то и пришлось понервничать, каждодневно ожидая ареста. Друзья устроили мне встречу с известным адвокатом и правозащитницей Софьей Васильевной Каллистратовой. Выслушав мой рассказ, она довольно уверенно сделала вывод: «Не похоже, что Вас хотят посадить. Хотели бы – давно посадили!». Это придало мне уверенности, что всё обойдется. Попутно развивалась другая сюжетная линия: завершив многоходовую комбинацию для сохранения квартиры моих родителей за моей дочкой, я вновь прописался на Теплом Стане, что, кажется, тоже сыграло роль в моем «деле»: его ведь теперь с «нуля» должна была вести Черемушкинская районная прокуратура.

     20 марта 1985 года Читинский областной суд приговорил Аркадия Константиновича Данилина к двум годам лишения свободы, о чем нам, его московским друзьям, сразу же сообщили коллеги из Читы. По странному совпадению в День смеха 1-го апреля мне на работу позвонили: «Говорит следователь Черемушкинской районной прокуратуры такой-то. Скажите, пожалуйста, Вы действительно поменяли прописку?» - «Действительно поменял». На другом конце провода тяжело вздохнули и не удержались: «Жалко...». Я представил себе следователя, получившего мое «Дело»: обвинения строились на показаниях одного человека, ясно, что я буду все отрицать, значит – заморачиваться с очными ставками без надежды на успех. Какие-то мутные результаты экспертиз, которые опровергнет и студент юрфака, «а потом про этот случай раструбят по Би-Би-Си…». Это было мое последнее общение по «делу» с советской юстицией. Тем все и кончилось… На возвращении «Роковых яиц» я решил не настаивать. Где-то в архивах ФСБ «Дело» и «вещдок» так и пылятся среди других «прекращенных».

     Меня все же на факультете наказали и довольно неожиданным образом: первый отдел лишил меня второй формы допуска к секретным материалам («сов. секретно», оставив мне четвертую («для служебного пользования»), чем очень меня обрадовал. Дело в том, что вторая форма нужна была только для работы в геологических фондах, где отчеты по поискам и разведке драгметаллов (а я работал в основном по поискам золота) имели гриф «Совершенно секретно». Я же очень не любил сидеть в фондах, а остальной моей работе это не мешало: четвертая форма предусматривала доступ к топографическим картам, а большего мне и не нужно было.

     Машина пропаганды, однако, тормозилась медленнее, чем машина юстиции. 22 сентября 1985 года орган Читинского обкома КПСС газета «Забайкальская правда» опубликовала статью «Чужая шляпа», в которой в лучших традициях советской пропаганды был заклеймен идеологический отщепенец Данилин. Каких только грехов не навесил на него автор, порой – совершенно абсурдных: например, в вину ему ставилось строгое следование плану бурения скважин, даже если они располагались в «неудобном» месте. Естественно, содержался пассаж о происках ЦРУ и в этом контексте упоминался некий «москвич» который, конечно, легко распознался моими многочисленными читинскими знакомцами. Впрочем, никаких последствий эта статья для меня не имела, но я на всякий случай на полтора года воздержался от командировок в Читу. Когда я вновь появился в Читинском геологическом управлении, многие даже малознакомые люди очень тепло меня приветствовали. Любопытно, что автор статьи, заведующий отделом партийной жизни «Забайкальского рабочего» Александр Федоров в августе 1991-го был одним из активистов противостояния путчу ГКЧП в Чите,  будучи заведующим отделом  «демократической» «Народной газеты». В разгар «лихих девяностых» он стал лауреатом журналистского конкурса «Золотой орёл», а в годы «поднятия с колен», в 2002-м -  заслуженным деятелем культуры Читинской области.

     Данилин после приговора не был отправлен в колонию, а оставлен в «обслуге» СИЗО, где исполнял, среди прочих, обязанности библиотекаря. Этому поспособствовал его хороший знакомый по библиофильским увлечениям – начальник областного управления МВД. Стоит упомянуть о том, что через двадцать лет почти год в камерах того же СИЗО провел Михаил Борисович Ходорковский.  После года заключения Ингодинский районный суд Читы (в стране дули новые ветры) принял решение об условном освобождении А.К. Данилина. Его направили на стройки народного хозяйства (с хрущевских времен это называлось «химией») в поселок Кручина в полусотне километрах от Читы, а в конце февраля 1987 года вообще был освобожден. Он вернулся в Читу и снова стал работать гидрогеологом, но - не старшим, как раньше. В это время мы с ним и встретились, тепло и доверительно. Однако нервотрепка и тюрьма не прошли для Аркаши даром – летом 1991 года он неожиданно, пятидесяти пяти лет от роду, скончался от инфаркта. Среди телеграмм соболезнования была и телеграмма от сотрудников кафедры гидрологии суши географического факультета МГУ, тоже много лет работавших в Забайкалье. А в читинской антикоммунистической «Народной газете» был опубликован некролог о нем, подписанный...  автором статьи «Чужая шляпа» шестилетней давности!

     Что же такого страшного я передал Аркаше, а он читал и неосторожно «распространял», за что поплатился изломанной жизнью? В «Протоколе обыска» значатся: «Верный Руслан» Г. Вадимова, «Уничтожение природы» Б. Комарова,  «Загадка смерти Сталина» А. Авторханова,  «Эссе» Г. Померанца и две исторических статьи. Все это на рубеже 1980-90-х годов было издано в СССР и спокойно продавалось в книжных магазинах. Аркадий Константинович был в 1992 году реабилитирован, сведения о нем включены в «Книгу памяти жертв политических репрессий в Восточном Забайкалье». Там сказано, что суд над А.К. Данилиным был «последним политическим процессом в Читинской области» (мне-то думается, что и последним в СССР). Хотя до юридической реабилитации Аркадий Константинович не дожил, он при жизни был оправдан публично: 8 апреля 1990 года газета «Комсомолец Забайкалья» (на местном жаргоне – «Зека») опубликовала огромную, на полный разворот, статью известной в Чите журналистки Ольги Китовой «За любовь к чтению…». В статье подробно, на основании материалов следственного дела и бесед с Аркадием Константиновичем описывалась вся история обысков, ареста, следствия и суда, даже называлась фамилия «стукача» и издевательски разбивались все «аргументы» статьи Федорова.

     Клио  – дама с юмором: я пользуюсь и поныне какими-то льготами «Ветерана труда» - звания, полученного за антигосударственную деятельность.